Избранное
Шрифт:
— Но к чему мне это?
— Вы воссоздали как бы одну сторону жизненной медали ваших уважаемых родственников, а теперь, полноты ради, взялись лепить оборотную сторону…
— В их жизни не ваша среда составляет оборотную сторону медали.
— Они взаимосвязаны, и самым теснейшим образом. Это одна материя!
— Как масло и пахта, пожалуй.
— Вы осмелитесь утверждать, что вас никогда не занимала жизнь тех, против кого — только не сочтите лестью с моей стороны — направлены ваши столь восхитительно колкие фразы?
— Осмелюсь. Вернее, занимала в очень малой степени, лишь косвенно.
— Когда вы отдавали себя политике.
—
И на этот раз неожиданный поворот разговора поразил графа; взгляд его весьма неуверенно блуждал по моему лицу, так что я невольно добавил:
— В одном случае — это область нарушений психики, в другом — разума.
Он поморгал. Чувствовалось, что он спрашивает, только чтобы выиграть время, чтобы как-то собраться с мыслями:
— А наша теперешняя жизнь?
— Жизнь аристократов в теперешней Венгрии?
— Под каким углом зрения сейчас вы склонны ее рассматривать?
Внезапно мне припомнилась одна сцена. Я знал о ней понаслышке, но она, очевидно, относилась к числу тех сцен, которые вызывают ощущение, будто мы не только слышали, но и видели, пережили их. Речь шла об одном пятнадцатилетнем мальчике. В доме для трудновоспитуемых детей составляли его, что называется, биографию. Его перевели туда из приюта для беспризорных. Судьба мальчика была полна злоключений, и в немалой степени из-за его фамилии. Несколько оттаяв душой среди благожелательных белых халатов, мальчик — еще раз повторив свою фамилию — вдруг встрепенулся. «Нельзя ли переделать ее на венгерский лад?» — спросил он, и в тоне его звучала мольба. Мальчика звали Зичи [119] .
119
Известный в Венгрии аристократический род.
Я хотел рассказать о нем графу с двоякой целью. Прежде всего показать на примере, что в глубине сознания у каждого понятие «мадьяризировать» означает приблизить к народу: вернуть человека из касты обособленных. И затем развить точку зрения, достойную более долгих размышлений. А именно: какие огромные усилия понадобилось приложить аристократии, чтобы возбудить к себе подобную ненависть, причем ненависть не к отдельным ее представителям — тогда бы основания для антипатии могли быть случайными, — а ко всему классу, ко всей его структуре в целом!
Но граф по-прежнему размышлял над услышанным ранее.
— И вы вмещаете всю историю венгерской аристократии в одну главу психопатологии?
— С вашего позволения, в две. И только новейшую ее историю. Да и то я высказываю всего лишь предположения. Совсем не наверное она туда попадет.
— Ну, и слава богу! Могу я в компенсацию получить еще одну цигарку?
— Не наверное и то, что история или литература сохранит достаточно материала, достаточно ценных упоминаний об аристократии.
— О самом историческом классе?
— То, что в литературе он канет в безвестность, — это теперь несомненно. Нет и, судя по всему, уже не будет произведения, которое бы воссоздало для потомков верную картину жизни
— Неужели совсем нечего написать о них? Кое-что мы все-таки делали!
— Например?
— Ну, если ничего иного, то хотя бы историю. Какую ни на есть, но историю.
— Правление страной действительно находилось в ваших руках: верхняя палата, палата представителей, двор, церковь — все! Верно и то, что это правление привело нацию к одной из крупнейших в истории катастроф. Однако сам путь к катастрофе прокладывался словно ощупью — столь слепо, лениво, примитивно, с таким отсутствием преднамеренности и предвидения, столь безвольно, стало быть, настолько неисторически, что о действиях, об активной роли не может быть и речи, не говоря уже о роли «исторической». И поэтому вам не резон обижаться, но я с чистой совестью могу утверждать, что в венгерской историографии, не считая одной-двух сносок, земельная аристократия не оставит никакого следа.
— Только в психопатологии? Хорошо хоть, что мой рассудок выдерживает это.
И он от души рассмеялся: вот ведь, чего только люди не нафантазируют.
— Но тогда…
Поднявшись со скамеечки, мы уже снова шагали по главной улице.
— Тогда мы по крайней мере составим отличную коллекцию типов, — снова рассмеялся граф, доверительно беря меня под руку. — Расскажите еще что-нибудь! — попросил он, отбросив тлеющую, докуренную до ногтей цигарку. Я затоптал ее, задержавшись на шаг, и потому лишь с некоторым опозданием выполнил его просьбу.
— Доводилось ли вам знать кестхейского князя?
— Превосходно.
— И вы бывали в Кестхее?
— Конечно.
— Тогда, наверное, вам случалось проезжать на машине из Кестхея на юг, по балатонскому тракту.
— И даже верхом на лошади.
— Отличная дорога; и такой она была во все времена. А от Кестхея до Уйфенека, параллельно этому великолепному тракту, в каких-нибудь двухстах метрах от него проходит еще одна дорога. По обе стороны заботливо обсаженная прекрасными деревьями. Ее на рубеже века проложил кестхейский князь.
— Вот как?
— Да. Потому что князь ежедневно выезжал на машине в одно из своих отдаленных поместий, куда, кстати, прямехонько вел и обычный тракт. Но князь считал оскорбительным для своего достоинства передвигаться по той же дороге, какой пользуются простые смертные.
— Пространственная моногамия!
— Вот именно. Можно было бы и посмеяться над этой причудой, но в действительности из-за нее пролито немало слез. Едва только кто отваживался, пусть даже пеший, ступить на эту персональную дорогу, гарцующие за княжеской шестеркой гайдуки тотчас же на месте творили суд: штрафовали или били батогами.
— Я полагаю, это крайность.
— Водились за князем и другие крайности. В какое бы из своих поместий он ни ехал, существовал приказ — и с помощью вышеупомянутого метода он неукоснительно соблюдался, — что каждый при виде князя должен повернуться к нему спиной и спрятать лицо в ладони.
— И об этом я, помнится, что-то слышал.
— В своем огромном парке среди прекрасно ухоженных аллей и куртин он настолько не выносил чужого присутствия, что изгнал оттуда даже садовников. При этом князь не заметил явного противоречия — если не пускать садовников, то кто же будет смотреть за парком? И садовникам приходилось работать украдкой. А когда появлялся владелец, они улепетывали сломя голову в кусты, прятались на дне канавы или за толстые стволы деревьев.