Поздно утром на торцевом балконеГолубого курятника в приморском парке —Яйца всмятку, редиска и во флаконеЗарубежном — напиток домашней варки.Плюс геополитика в свежей «Правде»,Плюс письмо из имперской былой столицы —Это слишком, и я понимаю, вряд лиЯ сумею свое взять и поделитьсяС этим мальчиком в перелицованных брюках,Что обменивал хлебный талон на марки,Со студентом, канал обходившим КрюковИ шептавшим Брюсова без помарки,Бестолковым любовником, что однаждыВлез в кровать по расшатанному карнизу,С тем, у коего, все навсегда отнявши,Бог удачи продлил золотую визу.Они были лучше, чем я, атлеты,Тот бегун, тот стайер в соленой майке,Потому сейчас, в середине лета,Сообщаю это им без утайки:— Что ж вы робко теснитесь под тентом, тени?Все здесь ваше, а я заказал лишь столик.Так раскиньте в плетеных креслах колени,Громовержец, шептун, сластолюбец, стоик.
В ТЕМНОМ БЛЕСКЕ
Н.
По
железу ранним утром в темном блескечешет дождь, я поднимаю занавески.Вот он, мой неотвратимый серый город,дождь идет, как заводной и верный робот.Ну, чего тебе в такое утро надо,ранней осени бессмертная прохлада,поздней жизни перекопанная нива,линза света — переменчивое диво?Здесь и зелень, и багряно-золотое,мел и темень, да и прочее любое.Все, что было, все, что стало и пропало:думал — хватит, а выходит — мало, мало!Пусть идет он, этот дождик, до полудня,да и вечером, и ночью — вот и чудно!Пусть размочит, размягчит сухую корку,пусть войдет до самой смерти в поговорку.И пока он льет, не зная перерыва,все, что было, поправимо, нежно, живо.
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Как жизнь перегородчата, я понял,когда уже спускался вниз в долину,и, словно при ремонте капитальном,вдруг падали фанерные заслонки,и открывался план первоначальный,по коему и строили квартиру.И становилось все так очевидно…Еврейский мальчик, сызмала отличник,насобиравший сто похвальных грамоти кавалер серебряной медали,способный, умница, любимец деканата,уже открывший пух и прах карьеры,уже отпивший мутного портвейнахрущевской оттепели,сочинитель легкихи нервных молодых стихотворений,где размешались кровосгустки джазана ленинградской мертвенной водице,где западные узкие наклейкиперешивались на шевьот советский,но вовсе не стихами, а стежкамисуровой рыхлой прозы жизнь скреплялась.Такой вот мальчик вытащил однаждыиз колеса зачуханной фортуныособый жребий. Этот жребий былчернильно выведен на бланке Ленгорсправки:«Ул. Красной Конницы…», а дальше только цифры.Он дверь нашел, и все переменилось.…………………………………………Как страшно приближаться к русской музе,высокой, располневшей после трехинфарктов, той, что диктовала и «Бога»,и «Пророка», «Недоноска», «Трилистник в парке».Она сама себе под нос бормочетнаиновейшие стихотворенья,она протягивает руку к вам,увядшую, но женственную руку.И тяжело пожатье и всесильно.Она вам предлагает стул и чашкукирпичного бессоннейшего чая.Вот сахарница, бедный рафинад,так подсластите первую отравуи сделайте глоток — теперь ужеона вас никогда не пожалеет.
«Вдруг над черноморьем долгие раскаты, хлябь, гром…»
Н.
Вдруг над черноморьем долгие раскаты, хлябь, гром…Боже, неужели, все уже случилось? Полыхай, гроза!Разбежались голые пляжные людишки, и одниБегают босые, голенькие дети за волной.Вот и я уселся, прячусь под навесом и залез в халат,Спички отсырели, в пачке раскрошился местный табачок.Что же будем делать? Вспомним всех забытых, мертвых и живых,За морского далью в некотором царстве накрывают стол,Под вишневой пенкой за вечерним чаем свежий каравай —Мы его преломим, мы его помаслим — каждому кусок.— Как вы побледнели, что вы, в самом деле? Поправляйтесь тут.— О, с какой охотой! Непременно, ясно, здесь наверняка…Выйду на веранду, ты в цветастом платье, рядом — гиацинт.— Нет ли, ведь бывает, четверти стакана красного вина?Всю эту дорогу, что считают жизнью, я любил тебя.Всю эту минуту — перелет за море — я спешил к тебе.И теперь мы вместе. Видишь, аметистом блещет гиацинт,И теперь, конечно, точно черноморье, плещется вино.Как знакомо, мило, дорого, приятно мне твое лицо —Русые кудряшки, сильные надбровья и припухлый рот.Помню я, что имя было превосходно. Ты хранишь его?Впрочем, слышишь, знаешь, что там заиграли в комнате большой?Поглядим с веранды — в этот час далекий чистый окоем.Что там?Ах, узнать бы, что случилось с нами в стороне родной?
«Братья, пустите домой…»
Н
Братья, пустите домой,Черное платье — долой,Дайте воды и вина,Ночь наконец не видна.Желтый плывет абажур,Много, но не чересчур.Кожа и лайка твоя —Ах ты, зазнайка моя.Пусть нам Вертинский споет,Скрябин по клавишам бьет,Черное это бельеВсе ж не черней, чем былье…Сверху бубновый валет.«Да, — говорю тебе, — нет».Поздно приходит любовь,Поздно расходится кровь,Кровь у тебя на губах,Спи у меня в головах,Падает тонкий стакан,Валится аэроплан,Тонет британский линкор,Выльется на коленкорСамый последний глоток.Дай мне забыться, дружок!
«Все те же ионические поленницы в старом окне…»
С. Довлатову
Все те же ионические поленницы в старом окнеподсыхают к отопительному сезону,еще
два-три визита, и вполнедоживешь до заслуженного пенсиона.И когда я приеду в последний раз,чемодан подволакивая с одышкой,то с порога, как водится, вспомню Вас,в Вашей комнате, сильно от Вас отвыкшей.Но здесь как-то сподручнее атлантический перелет,и когда бы стать ангелом на небесном шпиле,то увидеть можно среди болотто чухонское место, где жили-были,и затем на обратном конце дуги —безымянный берег в засохшем гриме, —только там ведь, где сношены сапоги,босоногого детства дается имя.Потому и вытягивается губа,и не можешь позвать и назвать не в силах —так, в прозрачных сумерках век сгубя,доживаешь, как мерин, до бредней сивых.Было время, и мы не сказали: «Ты…»Календарь закрыт, и не будет завтра,потому и набиты разлукой рты,не вкусившие досыта брудершафта.
Здесь плыла лососина,как регата под розой заката,и судьба заносилана окорок руку когда-то,и мерцала огранкаянтарного чистого зноя,и казала таранкалицо всероссийски речное.Я сюда приходил,под твои сталактиты барокко,уходя, прихватилот норд-веста и юго-востокато, что знаю и помнюи чем закушу рюмку Леты;только что-то сегодняпросрочены эти билеты.Елисеевский, о!Темнотою зеркал ты мне снишься,высоко-высокоты под буйные своды теснишься,ничего-ничего,это было и, значит, со мною,никуда не ушло,ни за что не прошло стороною.Стоит сунуть десяткув твою золотую кабину,и глубокую шапкуя снова на уши надвину.Поглядит на меня продавщицав бессмертном отделе.Что ж, она отлучитьсямогла, да и эти огни прогорели.Я последним стою,и звенит колокольчик: «Закрыто».Ни фортуна, ни ссора,ни даже пустая обида…Сыпь мне мелочь, гони,наконец, распоследнюю сдачу,а умру — помяни,и в ответ я невольно заплачу.Потому что здесь былпресловутый эдем нашей жизни,потому что не местони каверзе, ни укоризнетам, где дали кусоки налили граненый стаканчик,где ломался басоки бывал неуживчивый мальчик.Не за жир и витрины,а за истину истинной верыи за Екатерину,что глядела в огромные двери,я запомнил тебякафедральным амбаром, собороми гляжу на тебя сиротой,но совсем не с укором.Было, было — прошлои уже никогда не настанет.Осетрина твояна могучем хвосте не привстанет,чтобы нам объявить:«Полкило нарезаю потолще!»Это все хорошо,что так пусто, угрюмо и тоще.Это все ничего,если время и знамя упали,даже лучше всего —пустота в этом оперном зале.
11
Имеется в виду бывший Елисеевский гастроном в Ленинграде.
КОЛЬЦО «Б»
Суета сует,толчея толчей,предзакатный светтвой и мой — ничей.Мой троллейбус «Б»,почему не «А»?Говорю тебе,что всему хана.А куда пойдешь,разве на вокзал?Но не суматошь,глянь, как сумрак ал.На него падетночь темней ночей,это наш оплот:твой и мой — ничей.Поведи меняна чужой чердак,отпусти меняпросто, просто так.Ты меня умнейв девятнадцать лет,глянь — из-за дверейбеспробудный свет!У меня пальто —шелковистый кант,купим то и тои развяжем бант.В шесть утра опятьна троллейбус «Б».Подойди, погладь —говорю тебе.
ТАРАС БУЛЬБА
Загибает морозец —наконец, наконец!Погибай, запорожец,застывай, холодец!Уплывай по предплечью,изуверская речь,Запорожскою Сечьюможно насмерть засечь!Что ж вы, руки родныеи родные войска?Кто-то должен Андрияпорубать от виска.Но шляхетски играюткружева простыни,никого не свергают,укрывают они.Говори, моя панна,жизнь дешевле тебя,и глубокая рана —дорогая судьба.Сбей последнюю пену,повались наповал.За такую-то ценуя и сам бы пропал.
«Жизнь прошла, и я тебя увидел…»
Жизнь прошла, и я тебя увиделв шелковой косынке у метро.Прежде — ненасытный погубитель,а теперь — уже совсем никто.Все-таки узнала и признала,сели на бульварную скамью,ничего о прошлом не сказалаи вину не вспомнила мою.И когда в подземном переходезатерялся шелковый лоскут,я подумал о такой свободе,о которой песенки поют.
