Избранное

Скоп Юрий Сергеевич

— Вы тоже. Пока.

Кряквин положил трубку и подошел к окну. Постоял молча. Потом, не оборачиваясь, заговорил:

— Не доволен я, мать, собой… Ужас как недоволен. Вон мужики звонят с комбината, беспокоятся за меня, а мне от этого еще тошнее. Я же за директора сейчас на комбинате…

— Знаю. Колька рассказывал.

— Ну и… горим мы. Синим огнем горим, мать. План-то как на соплях тянем. И что самое интересное, я же знаю почему… Знаю! Вот и рванул сегодня обо всем на активе… А вот пришел сюда, в нумера эти, подумал по дороге и вроде бы понял… действительно, ерунда какая-то! Ведь если бы я своевременно, ну… годика так с три назад заговорил об этом же — во! — это была бы норма! В самый раз! Понимаешь?

Короче, сам для себя сочинил я нынче подвиг, тьфу!.. Ты-то, надеюсь, меня поймешь, мать, правильно, а? — Кряквин с надеждой посмотрел на нее.

Она сидела в кресле прямая и какая-то величественная. Взгляд сквозь прищур. Прищур этот очень сейчас походил на кряквинский. Да и во многом обнаруживалась сейчас между сыном и матерью схожесть: в манере говорить — просторечно и грубовато; смотреть — как бы вглядываться; двигаться — свободно и одновременно угловато.

— Но ты не думай, — продолжал Кряквин, — не думай… — Он нервно закурил. — Я не скис. Нет. Я знаю, за одного битого двух небритых дают…

— Какой остроумный… Это надо же! — съязвила мать. — Хотела бы я посмотреть, какой ты там остроумный был… на активе… Уж представляю… поди, как этот… петух на завалинке, закукарекал… А нужно уметь заставлять себя слушать. Уметь!.. Если, конечно, тебе есть чем заставлять себя слушать. Понял? А после драки-то чего руками размахивать? И воздух трясти… вот ведь интересно, сколько же вас, вот таких остроумных, вместо трибун перед матерями да женами выступает, а? Страсть, поди, сколько таких развелось… А почему? Да потому как безопаснее эдак… Слышала я эту формулу гадкую, и не раз причем… Лучшая форма риска — это когда уж совсем без риска…

Тьфу! Безобразие! Межеумочность! Мозговое плоскостопие! А твой отец, Алексей, умел слушать и умел заставлять себя слушать! Он работал как зверь… Годами не выставлялся. Голодал… Но — верил до конца в свою идею… Если бы не война, черт возьми!.. У-у… Мне рассказывали, как он в ополчении, на Волоколамском шоссе, в окопах лепил. И говорил, что там прекрасная глина… Я-то видела, как Егор вынашивал свой план. «Понимаешь, говорил, это будто мне кто-то сверху шепнул в ухо — твори! Вот и встала она перед глазами…» А? Не здорово ли?.. Он перепробовал десятки материалов… Глину, гипс, керамику, гранит, мрамор… Все не то! Кое-кто посмеивался над ним, считал его за помешанного… Идиоты! Сегодня я, я знаю, из чего будет скульптура Егора. Из альгарробо… Это такое дерево, Алексей. Мне удалось достать великолепный спил. Из Австралии. Все-таки какое счастье, что я жила с ним, твоим, Алексей, отцом… И смогла до конца разгадать смысл его идеи. Ты послушай… Егор хотел изваять «Мать и ветер»… Да, да! «Мать и ветер»…

Она стояла сейчас посреди комнаты — сухонькая, стройная женщина, пронизанная каким-то необыкновенным, внутренним озарением… Сбилась на лоб седая прядь. Лицо раскраснелось. Руки ее, все еще сильные, чертили воздух:

— Ты можешь себе представить русскую мать? Пророчицу и прародительницу… Женщину! Перед ней необозримая Русь… Без конца и края! Как жизнь, как надежда, как ожидание. Мать ждет и верит… Ветер бьет ей в лицо. Теребит седые волосы… Она одна на всем свете со своим ожиданием… Что она ждет? Кого?.. Что ей надо на этой земле, продутой ветрами?.. Может быть, она и видит-то недалеко… Постарели, выцвели глаза. Утратили силу былую… Я знаю такие… В них совсем мало голубого. Они цвета слез… А ветер все сильнее и сильнее! На большой Руси большие ветры… Вот и попала какая-то соринка матери в глаз… Высекла слезу. Мать хочет достать ее. Она ей мешает вглядываться в даль. А сама все смотрит и смотрит… Вот так. Одной рукой придерживая старенькую шаль, а другой поправляя что-то вот здесь… Мешает ей соринка. Мать и ветер… Они породнились в одном ожидании. В безудержной вере, что что-то будет…

Теперь я все знаю… Все! Как знал это твой отец… И хожу. И ищу! Мне нужна модель… Матери все похожи. Русские и нерусские. Я знаю это… Но тем не менее они все каждый раз неповторимы… Если я смогу найти модель — я сотворю чудо. Я не имею права не сотворить его. Тогда можно будет и умереть спокойно…

Кряквин, захваченный ее порывом, слушал.

— Ну что же ты молчишь, Алексей? — спросила она.

— Я… Я, кажется, знаю такую модель…

— Где?! Кто? Я поеду немедленно.

— Не надо никуда ехать, мать. Это ты!

Она вздрогнула. Резко повернулась и шагнула к зеркалу. Прищурилась… В зеркале, из представляемого ей куска дерева, стало медленно возникать лицо… Темный платок прикрывал лоб… Рука, с изъеденными работой пальцами, затемнила глаза, помогая уйти им от света… Ветер рванул в лицо, чуть расправил, натягивая, глубокие морщины…

В дверь постучали.

— Да, да… войдите! — раздраженно крикнул Кряквин.

Дверь не открывалась, но стук повторился.

— Да входите же вы! Открыто!

И опять никто не вошел… Тогда Кряквин стремительно шагнул к двери, рывком распахнул ее. Перед ним на пороге стояла Ксения Павловна.

— Вы?.. Ну… проходите…

Ксения Павловна покачала головой:

— Выйди, пожалуйста… Мне только на минуту…

Кряквин растерянно шевельнул плечами и оглянулся на мать. Она не обращала на них никакого внимания. Продолжала стоять возле зеркала.

— Хорошо… — сказал Кряквин.

Они прошли в пустынный холл. Коридорная дежурная проводила их наметанным, охотничьим взглядом. Ксения Павловна опустилась в кресло. Не торопясь, достала из сумочки сигарету и зажигалку. Закурила. Кряквин ждал стоя.

— Так в чем дело, Ксения Павловна? — сердито спросил он.

— Сейчас… Ты бы сел?..

— Постою…

— Я приехала, чтобы рассказать тебе, что тебя… наверное… снимут с работы. Только что приезжал к Михееву Сорогин… Я случайно подслушала. Министру нужен заместитель директора НИИ в Ленинграде…

— Та-ак… — сказал Кряквин.

— И Михеев предложил тебя…

— Этто еще… почему?!

— Он продал тебя, как последний мерзавец. Все! — Ксения Павловна воткнула сигарету в пепельницу. — А выводы делай сам. Я пошла… — Она встала с кресла.

— Подожди… — задышал носом Кряквин.

— Мне некогда… — Она отвела его руку и побежала по коридору.

Кряквин взъерошил пятерней волосы, шагнул было за ней, остановился… и тоже побежал…

Он догнал ее на лестничной площадке. Сильно поймал за плечо и рывком развернул к себе…

Ксения Павловна, заранее готовая к этому, — она ждала… знала, что Кряквин догонит ее, — лукаво прищурилась и шепнула, как бы не понимая, в чем дело:

— Что?

— Повтори… повтори, что ты сейчас сказала? — сдавленно прошипел он.

— Михеев продал тебя. С потрохами…

Кряквин схватил Ксению Павловну за плечи и притиснул к стене.

— А-ах ты!.. — Он захлебнулся.

Ксения Павловна, откинувшись, смотрела на Кряквина широко раскрытыми глазами… Вот… вот о какой ярости мечтала она!.. То, что она увидела сегодня в глазах Михеева, было лишь отвратительным… То, что сейчас видела она… Ксения Павловна, затаив дыхание, блаженно улыбнулась…

— Как же мне хорошо сейчас… — выдохнула она. — Это тебе за все…

— Что-о?! — скрипнул зубами Кряквин.

— За все… — с презрением повторила Ксения Павловна и, рассмеявшись, злорадно добавила: — А теперь вот… дыши глубже… милый мой! — Она, гордо держа красивую голову, не спеша перестукивая каблуками, закачалась по лестнице вниз.

Кряквин вытер о себя ладони, достал сигарету и, все еще затравленно дыша, закурил… Потом вернулся в номер…

— Слушай, Алешка! — рванулась к нему мать. — Как она к тебе пришла?