Избранное
Шрифт:
Стало быть, вот в чем причина, что он ее не застал, позвонив по телефону из дому. Хотя, впрочем, это и к лучшему! Со временем все то, что раньше составляло романтическую прелесть мгновений украденной любви, стало его тяготить. Жаль было времени, потраченного с ней на свидания, затягивающиеся в бездушном и опустошающем любовном состязании в неуютной комнате, куда он продолжал заходить еще по временам едва ли не из чувства какого-то долга. Непереносимо было и воровское возвращение от нее неосвещенной лестницей, недостойное его возраста. Несносным стало изыскивание фальшивых предлогов для устройства свиданий, как и вообще забота об этой связи, обременительная для его перегруженного сознания. Шаль времени, как, впрочем, и денег, которые ушли на эту банальную интрижку с длинноногой секретаршей из академического института; вдобавок его преследовал
Они ушли. Прильнув друг к другу, растворились в толпе посетителей первого, дешевого, вечернего сеанса. Он не почувствовал ни грусти, ни ревности: только печаль примирения с тем, что неизбежно; и за ними следом медленно двинулся к выходу и он. Вспыхивали и гасли огни реклам на зданиях. Продавцы вечерних газет выкрикивали последние новости. Послышался свисток регулировщика и скрип автомобильных тормозов. Мальчишка-спекулянт долго от него не отставал, предлагая купить, как в насмешку, два билета на вечерний сеанс.
Сквозь поток прохожих он протолкался на боковую темную и почти безлюдную улицу. Все быстрее и тверже ступая, подгоняемый отзвуками своих шагов, гулко разносившимися в неосвещенной тишине уснувших улиц, кружным путем вышел к крепости над рекой и, прислонившись к стене, стал смотреть на огни противоположного берега.
Он был свободен. Совсем и от всех! Жены в городе нет, о его возвращении никто не знает, докладывать о себе он никому не должен и ни в чем ни перед кем не обязан отчитываться. И как бы в подтверждение того, что состояние нервной напряженности, раздражительности и смертельной усталости, сопровождавшей его возвращение домой, отчасти было следствием подсознательного протеста против обновления любовной связи и непринятия на себя обязательств, ставших для него обременительными, с последним звеном только что распавшейся цепи, освободившей его от оков, в нем как-то незаметно, сами по себе рассеялись тревога, и тоска, и гнетущее ощущение одиночества, обостренное этим летним вечером в городе, когда все ищут общества и компании. Теперь его действительно ничто не связывало, и впервые за долгие годы, длинной чередой уходящие в невидимую даль мальчишества и ранней молодости, он был совершенно волен от всяких обязательств, и радостное чувство раскрепощения делало его окрыленным и легким, и хотелось, раскинув руки, как крылья, взмыть с ветром ввысь и улететь.
Вглядываясь в бескрайнее море темноты, внизу под собой, с огнями идущих пароходов, чьи пути пересекались на слиянии Савы с Дунаем, и каким-то мерцающим светом, загоравшимся и гасшим вдали, подобно сигналам маяка, прислушиваясь к скрипу подъемных кранов, разгружавших и нагружавших баржи в порту, вдыхая сырой и тяжелый запах большой реки, доносимый ветром до его расширенных ноздрей, он и сам захотел куда-нибудь поехать. Не на конференцию, не на деловую, творческую встречу, а куда-нибудь просто так, без определенной цели, в путешествие, не ограниченное рамками программы и сроков прибытии и отправлений. Ринуться куда-то в неизвестность, бежать, и при этом возможно скорее, сразу, хотя бы и завтра, прежде чем кто-нибудь успеет его перехватить и задержать. Спрятаться, забиться в какой-нибудь заброшенной глуши, лучше всего где-нибудь на морском берегу, где он не должен был бы ни с одной живой душой поддерживать знакомство и общаться, кроме как с ветрами и птицами небесными, и где, полностью предавшись одиноким прогулкам, безмолвию и любованию морскими просторами, отдыхая и очищаясь, он мог бы поразмыслить на досуге, что делать дальше, как распорядиться и на что употребить остаток того, что называется его жизнью.
Он уехал через два дня.
После прошедшего ночью дождя посвежело и похолодало. Улицы были еще пустынны, и он без задержки выбрался из города. Несколько раз на выезде к шоссе его пытались остановить какие-то туристы, но он пронесся мимо них, даже и не обернувшись. Потом две девушки в синих комбинезонах, поджидавшие его в засаде за бензоколонкой, выскочили ему наперерез; он помахал им рукой, сильнее нажимая на газ. Он без оглядки убегал из города, словно приговоренный — из тюрьмы, словно солдат — из месива бойни, словно заговорщик — после провала путча, словно травимый охотниками зверь, убегал, не смея остановиться, пока не оторвется достаточно от своих преследователей и не окажется
Он обходил малолитражки и машины более мощные, чем его собственная. Объезжал крестьянские повозки, пугая лошадей, и разгонял живность на сельских улицах; на полной скорости, так что заносило задние колеса, проезжал повороты и проносился намеренно впритирку к прохожим, грозя задеть их крылом. Некоторое время он медленно тащился в хвосте колонны военных грузовиков, но потом начал обходить их поодиночке, и они его едва не смяли. Наконец он почувствовал, что у него затекла шея, увидел придорожный трактир и подкатил к нему передохнуть.
Два длинных, потемневших от дождей буковых стола и скамьи из таких же грубых, неотесанных досок были врыты в землю, цветная фасоль вилась по колышкам и натянутой веревке под крышу дома. Потянувшись, он сорвал несколько слив. На них были мошки и дорожная пыль. Обтерев их о штанину, он надкусил одну, но сливы оказались недозрелыми и вязали рот.
Легковые машины и грузовики проносились мимо по шоссе, а здесь, под сливами и ясенями, в каких-нибудь десяти шагах от дороги, было спокойно и тихо, словно на укреплении крутых берегов, недоступных для вздувшейся реки. Хозяйка, молодая женщина с толстыми ногами, едва влезавшими в расшлепанные опорки, уже подходила к нему, вытирая руки о фартук.
— Доброе утро, — приветствовала она, выжидательно останавливаясь на приличном от него расстоянии. — Проголодались?
Он с удовольствием поглощал горячую лепешку, сыр, каймак, яйца и кружки нарезанных помидоров, между тем как под ногами у него вились цыплята, на лету подхватывая оброненные им крошки. Женщина стояла перед ним подбоченившись, прислонившись к дверному косяку, в белой кофте с короткими рукавами, цветастом фартуке и бордовой юбке в сборку.
— Из Белграда? — спросила она, отгоняя от него надоедливых цыплят. — На отдых?
— Да! — подтвердил он. — Как идут дела? Посетители есть?
— Заворачивают — одни, как вы, перекусить и передохнуть, но, бывает, и задержатся ненадолго. Обедают, ужинают, а потом и ночуют. За домом у нас запруда: купаются там, рыбу ловят, а кому интересно попробовать нашей крестьянской работы, так и косить возьмутся.
И правда, здесь было спокойно, уютно, дешево и по-домашнему просто, как будто нарочно устроено, чтобы его соблазнить, но слишком уж близко к Белграду, чтобы он мог позволить себе здесь обосноваться. Он расплатился, распрощался, вывел машину на дорогу — веснушчатая рыжая сельская Калипсо махнула ему рукой — и решительно включился в несущийся стремительный поток.
Через некоторое время он должен был, однако, сбавить скорость, а потом и совсем затормозить. Дорогу, забитую длинными вереницами повозок и грузовиков, где-то впереди перегораживал шлагбаум. Перед ним под шасси грузовика болталось синее ведро, из него высовывалась мордочка щенка немецкой овчарки, поросшая первым кустистым пушком. На горе срезанной зеленой кукурузы в кузове грузовика сидели рабочие и ели арбуз, сплевывая семечки вниз, на его машину. Колонна медленно продвигалась, шлагбаум поднимался и опускался; подъехав ближе, он увидел, что никакого переезда нет. Люди в медицинских халатах стояли по обе стороны дороги и просматривали проезжавший транспорт, словно искали сбежавшего больного.