Избранное
Шрифт:
— Я пойду с вами. Разгоню сон. Здесь пахнет так, что можно с ума сойти.
Мы вдвоем вышли на площадь. В своем розовом платье, высокая и худая, она была чучело чучелом. Из окон высовывались головы, но на улице еще никого не было.
— В это время все в поле, — сказал я, чтобы прервать молчание.
Розальба попросила у меня сигарету.
— У меня обыкновенные «мачедония», — сказал я.
Розальба остановилась, я дал ей огня, и, закуривая, она сказала с деланным смешком:
— Вы моложе Поли.
Я поскорее отбросил
Розальба продолжала, заливаясь краской:
— И искреннее Поли.
Я отодвинулся, не сводя с нее глаз.
— Ну вот, — сказала она, — такая у меня кожа, ни с того ни с сего краснею. Не обращайте внимания… А теперь скажите мне одну вещь.
Она хриплым голосом спросила меня, что мы делали в эти дни. Когда я стал рассказывать о нашей встрече, она заморгала глазами.
— Поли был один? — допытывалась она. — Но тогда почему он оказался в полночь на холме?
— Один, но было уже три часа.
— А как получилось, что вы остались с ним?
Я сказал ей, что Орест и Пьеретто могут рассказать о Поли лучше, чем я. Я пошел спать, а Пьеретто провел с ним все утро. Поли, кажется, немного выпил. Впрочем, как всегда. Пусть спросит у Пьеретто, они долго разговаривали.
В ту же минуту я понял, что Розальба не теряла времени даром и, танцуя, уже расспросила Пьеретто. Она пристально посмотрела на меня. Почувствовав раздражение, я отвел глаза, и мы пошли дальше.
На почте, ожидая соединения, я сказал Розальбе, которая курила, стоя в дверях:
— Орест знает Поли с детских лет… Прошлой ночью он был с нами.
Она не ответила и продолжала смотреть на улицу. Я тоже вышел на порог и поглядел на небо.
Поговорив с матерью в тесной кабинке — было плохо слышно и приходилось кричать, — я опять вышел на порог, но Розальба не тронулась с места.
— Пошли? — весело сказал я.
— Ваш друг, — заговорила она, встрепенувшись, — очень хитрый парень. Он вам ничего не сказал про Поли?
— Они поехали на озера.
— Я знаю.
— Поли был пьян, и ему стало плохо.
— Нет, а до этого, — нетерпеливо сказала Розальба, и у нее задрожал голос.
— Не знаю. Мы нашли его на холме, когда он смотрел на звезды.
Тут Розальба судорожно уцепилась за мою руку и повисла на мне. Две крестьянки, проходившие по улице, обернулись и посмотрели на нас.
— Вы меня понимаете, правда? — сказала Розальба, тяжело дыша. — Вы видели, как Поли обращается со мной. Вчера я думала, что умру, я уже три дня одна в гостинице. Я не могу даже выйти погулять, потому что меня знают. Я здесь у него в руках; в Милане думают, что я на море. Но Поли пренебрегает мной, я надоела ему, он не хочет даже потанцевать со мной…
Я смотрел на камни мостовой и чувствовал, что на нас глазеют с балконов.
— …сегодня ночью, вы видели, он был в хорошем настроении. Когда он пьян, он еще переносит меня, но, пока не напьется, готов на все, чтобы удрать от меня. Теперь… —
Она не отпустила мою руку, даже входя, когда я откинул портьеру из звенящих висюлек. Поли и Пьеретто беседовали в тени, и, увидев нас, Пьеретто крикнул:
— Что мы будем есть?
Нам подали яичницу и вишни. Я старался не глядеть на Розальбу. Поли, разламывая хлеб, продолжал говорить:
— Тем вернее решаешься, чем ниже ты пал. Когда мы оказываемся на самом дне, когда все потеряно, тогда мы и обретаем самих себя.
Пьеретто смеялся.
— Пьяный есть пьяный, — сказал он. — Он уже не выбирает ни наркотики, ни вино. Он уже сделал выбор миллионы лет назад, когда в первый раз закричал «пей до дна».
— Есть внутренняя чистота, — сказал Поли, — ясность духа, которая идет из глубины…
Розальба молчала, а я не осмеливался смотреть на нее.
— Я тебе говорю, — перебил Поли Пьеретто, — что если ты сегодня ночью забыл про время, то потому, что потерял способность сделать выбор.
— Но я ищу эту чистоту, — упрямо сказал Поли, с трудом ворочая языком, — и я тем ближе к ней, чем лучше я осознаю, что я низок и что я взрослый человек. Ты понимаешь или нет, что человеку свойственна слабость? Как ты можешь подняться, если сначала не упадешь?
Розальба молча ела вишни. Пьеретто покачал головой и сказал:
— Нет.
Я думал о давешнем разговоре с Розальбой, и не столько о ее словах, сколько о голосе и о том, как она сжимала мою руку. Когда мы встали и собрались уходить, я взглянул на нее. Она показалась мне спокойной, сонной.
Зря потратив утро, мы в кислом настроении расстались с Розальбой и Поли у подъезда гостиницы. Ярко светило солнце, и от сверкания витрин болели глаза. Мы с Пьеретто молча прошли по бульварам; я думал об Оресте.
— Пока, — сказал я на углу.
Я пришел домой и бросился на кровать. В коридоре слышались суетливые шаги матери, но я оттягивал момент встречи. Я не собирался спать, хотел только прийти в себя. От усталости мне легко удавалось не думать о прошедшей ночи, о сумбурных рассуждениях Поли, о хныканье Розальбы, и я мысленно видел над собой сияющее небо, в которое на рассвете проваливался в полусне, и шел по улочкам селения, поглядывая вверх, на балконы. Мне были знакомы такие селения, скучившиеся среди полей. Я помнил село на равнине, где жили дедушка и бабушка, к которым родители отправляли меня на каникулы, когда я был ребенком, огороды, оросительные канавы, шпалеры деревьев, проулки, дома с крылечками и лоскуты высокого-высокого неба. Из моего детства у меня в памяти осталось только лето. Жизнь и мир с утра до вечера были замкнуты в пределы узких улочек, выходивших прямо в поля. Великое чудо, если примчавшаяся бог весть откуда машина проедет по большаку через селение, поднимая пыль и взбудораживая ребятишек.