Избранное
Шрифт:
Орест вскочил и сел на кровати.
— Вот что, шутки в сторону, — сказал он. — Вы не уедете отсюда, пока не пройдет сбор винограда.
— Что же мы будем делать весь август? — пробормотал я, снимая майку, а когда выпростал голову, услышал, как Пьеретто говорит:
— …Смотри-ка, он тоже черный, как жук…
— Солнце греет как на Ривьере, так и на По, — проговорил я, а они опять принялись смеяться.
— В чем дело? Вы пьяны?
— Покажи нам пупок, — сказал Орест.
Я шутки ради оттянул вниз брючный ремень, показав бледную полоску
Орест и Пьеретто загоготали и заорали:
— Позор! И он тоже! Ясное дело!
— Ты еще меченый, — усмехнулся Пьеретто на свой манер, точно плюнул в физиономию. — Пойдешь с нами на болото. Тут не церемонятся. От солнца ничего не надо прятать.
Мы отправились туда на следующий день. Посреди котловины, отделявшей наш холм от неровного плато, меж виноградников и кукурузных полей протекал ручей, сбегая в обрывистую расщелину, заросшую желтой акацией и ольшаником. В расщелине вода застаивалась, образуя цепочку бочагов, и тот, кто спускался в нее, оказывался как бы на дне колодца, откуда видно лишь небо да кромку зарослей ежевики. В полуденные часы туда падали отвесные лучи солнца.
— Что за селение, — говорил Пьеретто, — чтобы раздеться догола, приходится прятаться в землю.
Потому что в этом и состояла их игра. Они уходили из дому примерно в полдень и голые, как змеи, проводили час или два в этой расщелине, купаясь и валяясь на солнце. Цель была в том, чтобы стереть с себя позорное пятно, чтобы загорело все тело, не исключая паха и ягодиц. Потом они шли обедать. В день моего приезда они пришли как раз оттуда.
Теперь я понял, что означали недомолвки и смешки женщин. В доме не знали о выдумке Пьеретто, но купание посреди полей, хотя бы даже купались одни мужчины, хотя бы даже в трусах, поражало воображение.
Я узнал в этот день и многое другое. На новом месте поначалу не спится, даже если все отдыхают после обеда. В то время как дом погружался в сон и во всех комнатах только мухи жужжали, я спустился по каменной лестнице на кухню, откуда доносились негромкие голоса и глухие шлепки. Я нашел там одну из сестренок и мать Ореста, которая, засучив рукава, месила тесто на столе. Седая старуха, наклонившись над лоханкой, мыла посуду. Они улыбнулись мне и сказали, что готовят ужин.
— Так рано? — удивился я.
Старуха, обернувшись ко мне, засмеялась беззубым ртом и прошамкала:
— Готовить — не есть: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Мать Ореста сказала, вытирая лоб:
— Ничего. В этом доме нас, женщин, хоть отбавляй. Двое ли мужчин или четверо — все одно, не перетрудимся.
Девочка с русыми косами, перестав поливать муку водой из половника, как завороженная смотрела на меня.
— Ты что, ополоумела? Пошевеливайся, — сказала ей мать и снова принялась месить тесто.
Я постоял, поглядел. Сказал, что мне не хочется спать. Подошел к ведру, висевшему на стене, и хотел напиться из ковшика, но мать Ореста крикнула:
— Ну-ка, Дина, подай ему стакан.
— Не
Так я заговорил о моем селении, о хлевах, о поливных огородах, о гусях.
— Это хорошо, что вы уже жили в деревне, — сказала мать. — Значит, вам не привыкать, вы знаете, что это такое.
Разговор зашел о Пьеретто, который жил только в городе и привык к другой жизни.
— Ничего, его жалеть не приходится, — сказал я смеясь, — ему еще никогда не было так хорошо.
И я рассказал о его сумасшедшем отце, который таскал их с места на место, так что им случалось жить и в монастырях, и на виллах, и в мансардах.
— Он любит позубоскалить и почесать язык, но не по злобе — просто у него такой веселый характер, — сказал я. — Когда познакомишься с ним поближе, видишь, что он лучше, чем кажется.
Мать продолжала месить тесто.
— Не взыщите, здесь, кроме как с Орестом, вам будет не с кем поговорить, — сказала она. — Мы женщины темные.
Это было наименьшее из зол. Я не сказал ей этого тут же, но был рад, что в доме были только пожилые женщины и девочки. Представьте себе только девушку нашего возраста, скажем родную сестру Ореста, и нас вокруг нее. Или ее подругу, какую-нибудь Карлотту. А тут самой старшей девочкой была одиннадцатилетняя Дина, та, что за столом, засмеявшись, зажимала себе рукой рот.
Когда я спросил, нет ли в селении табачной лавочки, мать велела Дине проводить меня туда. Мы вышли на площадь и пошли в ту сторону, откуда я утром пришел. Ветер улегся; в тени сидели женщины и старики, выбравшиеся из дому подышать свежим воздухом. Мы прошли мимо сада с далиями, и я заметил, что между домами зияет пустота, а вдали вровень с нами вырисовываются вершины холмов, как острова в воздушном океане. Люди подозрительно поглядывали на нас; маленькая Дина шла рядом со мной, чистенькая и причесанная, и что-то болтала себе под нос. Я спросил ее, где папины виноградники.
— У нас хозяйство в Сан-Грато, — сказала она и указала на желтый гребень нашего холма, горбатившийся над домами за площадью. — Там белый виноград. А еще в Розотто, где мельница. — И она указала на долину, где по пологому склону стлались луга и заросли кустарника. — А там, за станцией, справляют праздник. В этом году он уже был. Пускали фейерверк. Мы с мамой смотрели с балкона…
Я спросил, кто обрабатывает землю.
— Как это кто? — сказала она и от удивления даже остановилась. — Крестьяне.
— А я думал, ты и твои сестрички с папой.
Дина хихикнула и испытующе посмотрела на меня, стараясь понять, не шучу ли я.
— Что вы! — сказала она. — Нам некогда. Мы должны следить, чтобы батраки работали как следует. Папа всем командует, а потом продает урожай.
— А тебе хотелось бы обрабатывать землю?
— Это мужская работа, от нее делаются черными — солнце печет.
Когда я вышел из лавочки, помещавшейся в полуподвале, где пахло серой и сладкими рожками, Дина чинно ждала меня.