Избранное
Шрифт:
— Почему?
— В командировке тоже развлекаются, только за счет государства.
Он увернулся от военного грузовика.
— А так как государство — это мы…
Свежий ветер, свистевший в окно, заставил Мурада окончательно протрезветь. Они подъезжали к Алжиру. Заря окрасила море в опаловые цвета.
В Баб эль-Уэде нищий спал, свернувшись в клубок. Мурад перешагнул через него. Вскоре он вернулся с чемоданом.
— Всего один?
— И того много, — сказал Мурад.
Нищий проснулся. Только тут Мурад вспомнил о Пабло. Он взглянул на заднее сиденье машины.
— А где пес?
— Я думал, он с тобой, — сказал шофер.
Мурад посмотрел на часы:
— Едва успеваем.
«Опель» скрипел резиной на свежем гудроне. Ехали быстро. Мурад чувствовал, как у него снова поднимается жар, растекается по рукам и ногам, жжет веки; дрожь пробегала по коже горячими, трепетными поцелуями, похожими на легкие прикосновения волн к обнаженным ногам там, на пляже.
Они подъезжали к развилке на Мэзон-Бланш.
— Останови, — сказал вдруг Мурад.
Шофер
— На своем такси ты можешь выезжать из Алжира?
— Я же привез тебя из Гардаи.
— И можешь ехать, куда захочешь?
— Хоть в Америку.
— Тогда поезжай прямо.
— Ты не полетишь на самолете?
— Нет.
— Куда мы едем?
— В Америку.
Шофер повернулся к нему:
— А ведь ты не пьян.
— Поехали в Тизи-Узу [121] , — сказал Мурад.
— Отличная идея. Заеду посмотреть на ребятишек.
— Они там?
— Еще дальше, в горах.
121
Тизи-Узу — главный город Кабилии, горного района в Алжире.
— Мне тоже туда. Я еду в Тазгу. Это…
— Я знаю.
Они снова тронулись в путь.
— У тебя нет блокнота? — спросил Мурад.
— Прямо перед тобой.
Дорожная тряска мешала Мураду, и временами он вообще переставал писать, а когда кончил, вырвал листки и сунул себе в карман.
— Это для газеты? — спросил шофер.
— Нет, письмо приятельнице, с которой я должен был лететь сегодня утром. Чтобы извиниться. Я попрошу тебя отправить его из Алжира, в Тазге нет почтового отделения.
— Длинное письмо.
— Она иностранка. А иностранцам всегда все надо объяснять. Они столько всего не понимают.
После Тизи-Узу дорога, сужаясь, шла вдоль реки. Им повстречался зеленый автобус, спускавшийся из Тазги, Мурад не узнал никого, даже Вервера не было — наверное, он не приехал в тот день. В нижней части Тазги машина остановилась. Мурад взял чемодан.
— А письмо? — крикнул ему шофер. — Ты забыл его в кармане.
Мурад вытащил смятые листки и стал перечитывать их:
«Пишу тебе это письмо — напрасно? — чтобы извиниться за то, что не пришел сегодня утром к самолету, а также для того, чтобы завершить путевой дневник Суад, который, боюсь, она так и не закончила.
Если бы я верил в предзнаменования, то счел бы этот переход образцовым примером и сделал бы из него нравоучительную притчу для грядущих поколений. Ибо теперь я уже не сомневаюсь, что если пустыня предков и вошла в мою жизнь слишком поздно, она всегда, видно, была у меня в крови. Возможно, я с этим родился. И когда-нибудь нам суждено было встретиться. А нефтяная экспедиция лишь помогла понять это.
Мы прожили вместе месяц — срок, отпущенный самуму [122] . Теперь, ты это знаешь, — туман, слякоть, светская жизнь, привычная скука приемов, любовные утехи в субботу вечером (и никогда по воскресеньям, не то на другой день трудно будет раскачиваться, а это понедельник, тут уж не до любви, есть вещи поважнее — работа и прочее) омоют тебя и от пустыни, и от ветра. В качестве багажа ты увозишь с собой Сержа. Серж как раз из той породы людей, каких возят багажом: что сталось бы с прекрасными златокрылыми бабочками без мелкой мошки, на сером фоне которой они могут блистать, ее жалкая, обыденная проза дает им возможность сверкать, переливаясь всеми цветами радуги.
Ты променяешь — впрочем, ты уже променяла — дикие дюны пустыни на податливый мокрый песок пляжа, на слюнявые поцелуи (в Джанете все губы сухие), на влажные объятия сырых песков, усеянных полиэтиленовыми отбросами. Словом, ты уже вернулась в лоно своего племени.
Помнишь Вервера, о котором я тебе рассказывал? Так вот, Вервер был прав. Огромный мир населен древними племенами, и простак, который поверит, что можно беспрепятственно пересекать границы, сгорит — как пить дать.
Во времена, когда я был всего лишь колонизованным невольником Европы, я мог свободно бродить там, как бессовестный грабитель. Став независимым и повзрослев, я не могу явиться туда иначе, как с веревкой на шее и с ключами от города в руках в знак того, что сдаюсь.
Я к этому не готов. Да и у входа во владения моего племени я не стану вешать табличку: „Не входите сюда, если не согласны оставить здесь все, вплоть до последнего своего вздоха“. Я не навязываю кабальных контрактов, пусть покупатель и продавец играют на равных: хотите берите, хотите нет.
Но, как ты любишь говорить, главное — не успех, а упорство. Когда я оглядываюсь назад, прошлое представляется мне размытым песчаным берегом. Пустота. Куда ни глянь, всюду волны дочиста отмыли пляж — нигде ничего, и нет надежды, что в ближайшее время это изменится.
Однако я не говорю себе: „Что ты будешь делать, Мурад, с оставшимися днями, что ты будешь делать с ночами?“ Свято место пусто не бывает. Герои устали: обыденные женщины, идеи из папье-маше, а то и вовсе прогнившие, — всевышнему, если он существует, надоела эта комедия.
Пока я еще не заслужил божественного небытия, но, когда пройдут тысячелетия и моя душа воспрянет к жизни вновь, я выберу какую-нибудь другую планету Галактики, тут уж нет сомнений, ибо этой я, благодарствую, сыт по горло.
Я ею сыт по горло, но вовсе не спешу расстаться с ней, а так
Здесь я родился. Здесь начало моей судьбы, моего пути, который снова в конце концов привел меня сюда, и я останусь здесь навсегда, ни о чем не жалея, не строя никаких иллюзий, но и не отчаиваясь: проблеск надежды озаряет мне будущее. Ибо… собираясь начать все сначала, я снова и снова вспоминаю Амезиана…
Амезиан — первый в Тазге человек, который умер на моих глазах. Я был еще ребенком. Смерть для меня была всего лишь досадным — и, возможно, мимолетным — отступлением от установленного порядка… Но у взрослых был такой потерянный вид.
В двадцать лет Амезиан услышал о радетельном и справедливом имаме, на которого все уповали, ожидая от него спасения. Люди говорили, что когда-нибудь имам вернется, и на земле воцарится мир, восторжествуют справедливость и любовь. И вот Амезиан стал ждать его появления из года в год. Ничто отныне на этой бренной земле не в силах было поколебать его мечты. Невзгоды и неправедные законы людей могли сокрушить его тело, состоящее из костей, мяса и вен, но ничего не могли поделать с его ожиданием и верой.
Но вот однажды Амезиан умер, так и не дождавшись своего имама. Односельчане посмеивались. Помню, позднее я тоже смеялся вместе с ними и вместе с ними говорил, что имам здорово надул его. Однако теперь я в этом далеко не так уверен. В его время в Тазге у людей не было выбора. От бедствий надо было либо погибать, либо мириться с ними. Он преодолел их. Он мог бы, подобно многим другим, смириться и сказать: нищета, колонизаторы, смерть — это наш удел, так уж предначертано судьбой, а от судьбы не уйдешь. Пускай он не сражался (а что он мог поделать голыми руками, вечно голодный и неграмотный, — его участь была предрешена заранее), но он и не смирился.
Теперь я уже не сомневаюсь, что радетельный имам не только плод его воображения. Мы-то знаем, что мистика давно обернулась политикой, как знаем и то, что имама следует не только ждать, надо всеми силами приближать время его прихода. Амезиану этого знания недоставало».
122
Самум — сухой горячий ветер в пустынях Северной Африки, часто сопровождающийся песчаными бурями.
123
Горячий ветер из Сахары.
Мурад собрал листки, затем старательно разорвал их на мелкие кусочки и скатал в большой бумажный шарик. Потом поднес его на сложенных вместе ладонях к губам и подул. Целый выводок белых бабочек разлетелся во все стороны и осторожно опустился на землю. Шофер дождался, пока приземлится весь рой.
— Ученый народ, до чего у вас все сложно, и до чего же все вы несчастны.
— У неученых тоже несчастья хватает.
Шофер снова взялся за руль.
— Если когда-нибудь надумаешь вернуться, адрес ты знаешь.
Дома он застал мать и Тамазузт.
— У тебя усталый вид, — сказала мать.
— Я не спал всю ночь и к тому же целый месяц провел в Сахаре.
Ни та, ни другая не стали допытываться, что снова привело его в деревню, только молча смотрели на него, когда он, словно лунатик, направился в комнату, где спал всякий раз, как приезжал сюда.
Мурад почти тут же заснул. Вскоре они услышали, как он ворочается и бормочет что-то невнятное. Время от времени голос его звучал громче, будто звал кого-то, затем он успокоился, дыхание его стало ровным.
Мураду снилось, что он плывет на большом корабле по синей глади спокойного моря. Тут на горизонте появилось другое судно. Оба корабля шли навстречу друг другу и вот уже почти поравнялись. С палубы судна Амалия что-то кричала Мураду, но из-за поднявшегося ветра Мурад не мог разобрать слов. Судно развернулось под натиском ветра и вскоре исчезло. Когда ветер стих, Мурад очутился посреди озера на острове, усеянном цветами. На зеленой поверхности воды виднелось множество островов, на берегу их стояли люди. На одном из них он увидел Камеля и всех сотрудников газеты, на другом — Буалема с мечом Антара в руке, на следующем, совсем крохотном, покрытом лиственницами и льдами, Принц с Лонгвалем разливали кленовый сироп в маленькие розовые стаканчики. Серж с Амалией лежали на песке самого дальнего острова, и Пабло был с ними, Амалия гладила его против шерсти. Все они — каждый со своего острова — делали друг другу знаки, размахивая руками, все они что-то кричали, но зеленая гладь воды вставала меж ними, не давая им услышать друг друга.
Мурад проснулся. Он почувствовал, как к лицу его прикасаются узловатые руки матери. Тамазузт протягивала ей смоченные в тазике полотенца.
— У тебя лихорадка, — сказала мать, — ты весь горишь.
Когда они ушли, Мурад попробовал снова заснуть, но голову его словно обручем сдавило. Он решил выйти на воздух. Надо было спастись от удушья под низкими сводами домика. На площадь при свете луны падала тень от мечети, венчавшей вершину холма. Дойдя до нее, Мурад толкнул дверь и поднялся наверх.