Избранное
Шрифт:
Открывшаяся ему картина поразила его. У подножия минарета глубоким сном спала Тазга. Бледный лунный свет струился по темным крышам, воздух казался почти прозрачным. Откуда в затерянном уголке планеты взялось это мертвое селение? Чей крик вернет к жизни это скопище слепых окон? Так вы спите, сони? Берегитесь! Довольно было одной ночи, чтобы Помпеи, не успев очнуться от одного сна, погрузились в другой. Мурад так и не понял, действительно ли он закричал, или крик этот существовал только в его воображении.
Где-то в стороне башни Таазаст
«Мурад! О, Мурад!»
Зов раздался откуда-то из-за угла, неподалеку от входа в мечеть. Мурад спустился, толкнул массивную ясеневую дверь, так что петли заскрипели, но никого не увидел.
«Мурад!»
Теперь голос доносился издалека, со стороны кладбища у подножия холма, где угадывались надгробия. Мурад стал спускаться. Его шаги гулко отдавались в ночной тиши. Мурадом овладело сладостное желание, тягостное желание раствориться в воздухе, напоенном терпкими ароматами.
«О, Мурад!»
В голосе слышались слезы. Кто же оплакивал своих мертвых в такой поздний час? И словно в ответ на этот упрямо повторявшийся зов, гулкое эхо разносило по сумрачным улицам шум шагов Мурада. Кровавая луна повисла над долиной Айт-Седка. А по другую сторону холмы окутала ночная мгла, и миллионы звезд вспыхнули в небесах. Жалобно выли шакалы.
«Мурад!» — раздавался все тот же зачарованный голос, и Мурад уже не знал, возвещал ли он вместе с воем шакалов о близкой смерти, или то был зов любви. Мурад продолжал спускаться. Миновав гумно, он увидел первые лавровые деревья и понял, что река рядом.
Цветы лавра, когда они еще в бутонах, бывают гранатового цвета. Это потом уже, раскрываясь, лавр становится розовым. И тогда на дне долины, вдоль реки, что струится, укрывшись в его зарослях, лавр надевает свой праздничный наряд. Порою стебля, на котором держатся соцветия, не видно, и поэтому издали кажется, что венчики их парят в воздухе. Мурад все шел и шел, слушая песнь воды, вбиравшую в себя песнь цветов.
Затем вой шакалов и голос смолкли. И тут же раздался крик сонного петуха. Жители деревни еще спали сладким сном, закутавшись в пестрые шерстяные одеяла. Вскоре они проснутся, готовясь принять бремя грядущего дня. Пробил час петухов и домашнего очага, время шакалов в долине миновало.
Мурада бил озноб. Мать в этот миг, должно быть, ждала его возле очага в большой комнате. Мать или Тамазузт.
Он долго взбирался по крутой тропке. Добравшись до площади, он лег на плиты в самой глубине, там, где некогда рассаживались участники сехджи. На плитах сверкали капли росы. Шум реки едва доносился сюда. Обломок печальной луны почти скрылся за горой. На дне долины шептались о чем-то побледневшие воды, временами слышался смех юных девушек, мелькали их голубые платья. Голубыми казались плиты, и
Мужчины и женщины, которым Мурад назначил свидание на площади, все не шли. Он сказал им: во вторую ночь, на заре. В верхней части деревни голос по-прежнему звал: «Мурад!» Но, поднявшись туда, Мурад никого не нашел и снова спустился на площадь. Хриплый крик петуха растаял во тьме.
На площади Мурад попал на праздник. Мужчины, сидевшие на скамьях вдоль стен, попросили его сплясать. И он плясал до тех пор, пока не покрылся испариной.
Потом на другом конце площади появилась процессия. Участники ее казались оцепеневшими в своих бурнусах до пят. Они двигались очень медленно, словно женщины, возвращавшиеся от родника с кувшинами на голове.
Затем в темноте послышались их голоса:
— Ночи так долго тянутся на площади…
— И дни тоже…
— Камни такие холодные…
— Ночи без ламп…
— Дни без морщин…
— Беззубые рты…
— Подрезанные крылья…
— Жажда неведомо чего…
— Которая иссякла в ожидании тебя…
— Ты отыскал дорогу?
— Ее завалило обломками.
— Это было зимой?
— Не знаю, шел дождь.
— А бурнус у тебя был?
— Его сорвало с меня.
— Тебя настигла буря в пути?
— Разбойники с большой дороги.
— Они все у тебя отняли?
— Да нет.
— Пожалели?
— Нет.
— В чем же дело?
— Спешили.
— Ты позвал остальных?
— Зачем? Ты ведь здесь.
— Чтобы снова открыть…
Мурад протянул руки к вершине холма, где должна была возвышаться Таазаст. Летучая мышь сослепу заблудилась средь молодых ясеней. Таазаст была где-то там, а за ней минарет. Мурад видел, как Аази улыбнулась Мокрану.
— Ключ у тебя? — спросила она.
— Какой ключ?
— Он у меня. Пошли. Мы снова откроем Таазаст.
Она развязала свой розовый шарф и закрыла им лицо. Мурад сорвал его.
— Невеста Вечера, о чем ты плачешь? Ведь я же здесь.
— А где остальные?
Он стал кружить по площади. Женщины, застывшие словно изваяния, смотрели, приложив палец к губам, как он бродит средь сланцевых плит. Он вернулся в досаде.
— Где остальные?
— Как только мы откроем, они тут же явятся.
— Откуда?
— Позови их. Они придут.
Аази уже открыла рот, чтобы созвать их из-за горизонта, куда они были изгнаны, но не издала ни звука. Только шакал завыл.
— И голос твой тоже в изгнании?
Она разразилась рыданиями:
— Где Ку, Равех?
— А где Давда, Менаш?
Они повторили вместе:
— Где Мух, Уали, шейх и Латмас?
— Вот она, та самая луна.
— И те же камни на дороге.
— Те же плиты на площади.
— Тот же плеск реки.
— Та же голубая гора.
— И что же?
— Почему-то не слышно свирели Муха.