Избранное

Маммери Мулуд

— Влезай же, Мокран. Мы еще мало намокли, по-твоему?

Мокран не двигался с места. Сказывались ли тут холод и физическая усталость двух изнурительных дней? В нем медленно созревало непреклонное решение. Ничто не остановит его, он пойдет до конца. Он не уверен, что доберется до Тазги, но все-таки пойдет…

Остальные не понимали, что с ним такое.

— Да ты с ума сошел, что ли?

Они стали всячески отговаривать его: это самоубийство, на перевале он погибнет, снег отрежет Куилаль от всего мира. Мокран даже не отвечал. Он только ласково, блаженно улыбался им. Решив, что он лишился рассудка, друзья хотели силой посадить его в грузовичок. Мокран стал бешено отбиваться — брыкался, кусался, осыпал ударами всех,

кто к нему подходил. Когда же они отступились от него, он улыбнулся и сказал проникновенно:

— Вы очень добрые, друзья мои. Вы думаете, что мне грозит смерть, и хотите меня уберечь, потому что любите меня. Но вы ошибаетесь, поверьте. Конечно, мне придется туго, знаю; но я все-таки приду туда, куда должен прийти.

И тихо добавил, как бы для самого себя:

— Иначе нет в мире справедливости.

Кругом раздавался глухой грохот обвалов и скрежет каменных глыб, которые срывались, увлекая за собою смерзшуюся землю.

Тут Арезки неожиданно бросился на Мокрана и прижал его руки к телу. Мокран взвизгнул, заревел, забился как одержимый, на губах у него появилась пена. Но с железной хваткой Арезки он не мог справиться. Арезки уперся подбородком в спину Мокрана, между лопатками, и тот захрипел от боли. Менаш вытащил из грузовика канат, и они общими силами связали его.

Теперь Мокран уже не произносил ни слова. Без малейшего сопротивления дал взвалить себя на грузовик. Когда к нему обращались, он ничего не отвечал. Он как-то совсем одурел. Дорога была узкая. Пришлось почти полкилометра пятиться задом. Наконец Арезки удалось развернуться, но ехать пришлось недолго — вскоре они наткнулись на лавину, которая обрушилась после того, как они здесь проехали. Теперь невозможно было продвинуться ни вперед, ни назад.

Они, как могли, устроились на ночлег. Мокрана развязали, потому что он совсем успокоился и образумился, и даже опять начал шутить.

Им пришлось лечь в одежде, прикрыться пледами, а сверху еще толстым брезентом Арезки. Так, прижавшись друг к другу, они согрелись и вскоре уснули.

Однако на другое утро, очень рано, их разбудили порывы бешеного ветра — холщовый верх грузовичка неистово хлопал и чуть не разрывался в клочья. Ветер дул с такой силой, что срывал с утесов камни, и они с шумом ударялись в машину. Стало значительно холоднее. Когда путники выбрались из-под брезента, они с удивлением увидели вокруг себя ровную снежную пелену, до того белую, что в сумерках от нее исходило какое-то бледное сияние.

Не оставалось ничего другого, как бросить грузовичок и поскорее пешком вернуться в Мейо, пока снежный покров не стал еще толще. Машину можно спасти позже, взяв кого-нибудь на подмогу. Каждый стал взваливать на себя поклажу, один только Мокран, видимо, еще спал — голоса его не было слышно. Менаш влез в кузов, чтобы его разбудить. Мокрана там не оказалось. Его звали, искали повсюду — на снегу не было никаких следов. Если он ушел, так, значит, уже давно. Обыскали все окрестности, но Мокрана так и не нашли. Сомнений не оставалось: он направился к перевалу, за которым расстилаются земли зуауа, его предков.

* * *

Подавшись вперед, чтобы легче было идти по склону с сумкой на боку, в тяжелых солдатских башмаках, Мокран с трудом шагает в направлении Куилальского перевала. Перед уходом он осторожно снял с Арезки свой бурнус. Арезки мог проснуться, но все они так устали, что никто не слышал, как Мокран встал, соскочил с машины и тихонько ушел. Самое трудное было миновать перевал, и не потому, что место было небезопасное. Правда, иной раз там поджидают путников разбойники с больших дорог, но трудно было допустить, что кто-то отважится отправиться туда в такое ненастье, да еще ограбить военного. Нет, опасность заключалась в другом: ветер в ущелье достигает такой силы, что перехватывает дух. Пробуешь передохнуть, позвать кого-то, чтобы

услышать хоть звук собственного голоса, а ветер затыкает тебе глотку. Кроме того, перевал расположен несколько ниже, поэтому здесь скапливается особенно много снега, он образует ровный настил, и тогда даже самые опытные путники не в силах найти дорогу — они без конца кружат вокруг одного места, а ветер ревет и неистовствует вокруг них. Устав от тщетных усилий, они решают направиться обратно, а тем временем буран уже замел их следы, и вот они идут и идут — идут до тех пор, пока снег не поглотит их.

Благоразумие требует продвигаться как можно скорее, пока не разразился новый буран. Мокран это сознает и все-таки не торопится. Он идет словно во сне, ровным, неспешным шагом — как человек, который знает, что шествует навстречу своей судьбе.

Под его грубыми башмаками на шипах ритмично скрежещут камушки. Он рассеянно прислушивается к этому однообразному, сухому, бесконечно повторяющемуся звуку, который убаюкивает его и позволяет ни о чем не думать. Скрип сменяется скрипом, и все внимание Мокрана занято повторением этих звуков. Он даже не смотрит на пейзажи, открывающиеся перед ним, не слышит вокруг себя ни ветра, ни грохота.

Но вот где-то позади, в ритм его шагам, начинает звучать слабый мелодичный женский голос:

— Раз: ведь я… Два: твоя жена.

Он оборачивается, ничего не видит вокруг, блаженно улыбается и шагает дальше. Крт… крт… — поскрипывают тяжелые башмаки. Завывает ветер.

Вдруг в ушах его раздается громкий гневный голос:

— Ведь я твоя жена.

Он опять резко оборачивается — и снова ничего; это порыв ветра треплет деревья, призрачные очертания которых слабо проступают сквозь темноту. Глаза его смыкаются от усталости. Несколько раз он собирался бросить сумку и бурнус, чтобы легче стало идти, но как же обойтись без теплой одежды, в такой холод и как остаться без еды?

Вскоре он добрался до лавины, которая ночью преградила им дорогу; он сел отдохнуть, прислонясь к откосу.

По всему телу его разлилось какое-то умиротворяющее ощущение. Голос умолк, лишь изредка еще слышался ласковый, нежный, еле уловимый шепот:

— Ведь я твоя жена.

Он так устал, что вскоре веки его сомкнулись. К впечатлениям минувшей ночи примешивались какие-то причудливые образы. Он уже совсем было уснул, как вдруг вскочил весь в испарине.

Перед ним в свете зари белел хаос острых утесов, тесных лощин, отвесных обрывов; несколько деревьев вздымали к небесам истрепанные бураном, обезумевшие ветви; прямо напротив огромный зазубренный утес, высившийся над остальными, отбивал бешеные порывы ветра. Мокран зажмурился, чтобы не видеть всего этого, потом опять открыл глаза; на выступе скалы он ясно увидел женщину в длинном платье с обтрепанным подолом. Руки ее были широко раскинуты, рот открыт, губы растянуты, черные глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Крючковатые пальцы она сжимала, как клешни.

Ее облику вполне соответствовал голос — такого Мокрану еще никогда не доводилось слышать. Ни стенания старух над покойником, ни отрывистые жалобы плакальщиц не могли бы сравниться с ледяным, жутким, безликим звуком, который заполнял всю окрестность, то был долгий, однообразный вопль, внушавший ужас. И голос говорил:

— Мокран, сын Шаалалов, на кого ты меня оставил?

Он вскочил; что-то сдавливало ему грудь, в глазах стоял образ этой надменной гарпии с всклокоченными волосами, а в ушах слышались последние, бесконечно протяжные звуки последнего слова «оставил»: а… а… ви… и… и… л… Очнувшись, он облегченно вздохнул и с удовлетворением взглянул на пик Тамгут, временами выступавший из-под облаков. Мокран был как будто благодарен этому пику за то, что тот стоит на месте, одинокий и нагой, за то, что на нем ничего нет, за то, что он незыблем, неприступен и по-прежнему хранит облик, к которому Мокран привык с детских лет.