Избранное
Шрифт:
— Остерегайся женщин, Менаш, — сказал Уали. — Женщины — отродье шайтана.
— Только не эта.
— Все, все до одной, — стоял на своем Уали. — Не верь даже родной сестре, хотя бы она клялась тебе святым Ханд у-Малеком.
— Спроси совета у Равеха, Уали. К тому же я не требую, чтобы ты применил к Меддуру самое сильное средство, — и Менаш сделал вид, будто пальцем нажимает крючок, — но прошу тебя, Уали, запугай его хорошенько. Да это и не трудно — с таким трусом!
Уали задумался, очевидно пытаясь разобраться в этом деле, и, как тогда, в истории Умауша, не мог решить, на чьей стороне
— Посоветуйся с Равехом и поступи так, как он скажет.
На другой день, после того как Менаш с Меддуром зашли к ним в дом, Аази слегла. Она жаловалась на шум в ушах, на нестерпимую головную боль. Она принуждала себя есть только тогда, когда от недоедания у нее пропадало молоко.
— Ты уморишь ребенка голодом, — говорила ей Латмас. — Это большой грех.
Когда Ауда плакал, у Аази сердце разрывалось от жалости, и она через силу съедала немножко кускуса, ровно столько, чтобы выдавить из груди несколько капель молока.
После смерти Мокрана Аази непрестанно плакала, и теперь всякий раз, когда она поднималась с постели, у нее кружилась голова; Латмас приходилось держать ее под руку. Первые три дня после того, как Аази заболела, ее сына кормила Секура, и маленький Ауда, жадно припав к благодатной груди Ку, уже больше не плакал: никогда еще не бывал он так сыт.
На третий день к вечеру у Аази отекли ноги, потом опухло все тело; из ее воспаленных губ вырывались лишь хриплые, бессвязные звуки, она уже никого не узнавала и не раскрывала глаз.
По всей Тазге разнесся слух, что Аази вряд ли доживет до утра. Старухи молили аллаха совершить чудо, чтобы новорожденный младенец не остался круглым сиротой; молодые женщины сокрушались о несчастной судьбе Мокрана и Аази, об их любви, такой пылкой и такой несчастной: он умер из-за нее, вдали от нее, а теперь вот умирает и она — и тоже из-за него. Менаш старался сделать все, чтобы Аази осталась жива, чтобы не ушла в могилу вслед за Мокраном. Ку взяла к себе малыша и заботилась о нем, как о собственном ребенке. Что до Меддура, то его нигде не было видно.
Аази при смерти! Эта весть сильно поразила Давду. Она была еще маленькой, когда потеряла мать; и с тех пор не умирал никто из дорогих ей людей. Пожалуй, она сама не знала, дорога ли ей Аази, хотя они и были когда-то подругами.
Собираясь посетить Латмас, Давда решила принять скорбный, сокрушенный вид. Она так боялась показаться слишком цветущей, слишком торжествующей — право же, ей этого не хотелось, совсем не хотелось. Но, взглянув на распухшее лицо Аази, она в ужасе отшатнулась. Это Аази, красавица Аази?! Давда вдруг поняла, что видит подругу, быть может, в последний раз, что ее не будет ни завтра, ни потом. Она умрет. Она исчезнет с лица земли! Давда позабыла о скорбной мине, с которой вошла сюда; растолкав плачущих женщин, толпившихся у постели, она бросилась прямо к больной, наклонилась к изголовью и поцеловала Аази в лоб долгим, горячим поцелуем.
— Аази, — позвала она, — сестрица, это я, Давда. Ты слышишь меня?
Больная не шевельнулась. Тогда Давда нагнулась и тихонько прошептала ей на ухо, чтобы никто не слышал:
— Правоверные должны во всем покориться воле творца.
Аази с трудом приподняла веки. Женщины заахали:
— Она узнала Давду!
— Не бойся, Аази, — продолжала Давда. — Я буду ухаживать за тобою, и ты поправишься.
Давда сразу же принялась за дело: заставила Мухуша вызвать из Алжира двух врачей, сама давала лекарства, следила за лечением, как настоящая сиделка, окружала больную неусыпными заботами, не подпуская к ней никого. Давда отстранила даже Латмас и — что самое удивительное — совсем перестала заботиться о своей наружности, но, как ни странно, казалась от этого еще красивее. Бессонные ночи у постели Аази придали ее глазам особенную глубину, а лицу, обычно румяному, — нежную бледность. Целую неделю она носила одно и то же простенькое платье, но, несмотря ни на что, оставалась по-прежнему красавицей Давдой.
Отеки больной стали опадать. Это началось с ног, потом, за одну ночь, Аази вдруг стала худой, как скелет. Скоро она смогла выпить несколько глотков молока. Сознание, что в этой борьбе со смертью она одержала победу, вызывало у Давды радостное возбуждение, обычно ей несвойственное. Через неделю к больной начали мало-помалу возвращаться силы: она уже могла говорить и то и дело просила принести ей младенца. Давда не отходила от нее ни на шаг.
— Оставь меня, пойди отдохни, — убеждала ее Аази, — я чувствую себя гораздо лучше. Тебе необходимо отдохнуть. Ты такая же красивая, как всегда, но у тебя утомленный вид.
— Это ты, Аази, красивая. Ты все еще хороша и всегда такой останешься. Твое очарование не пройдет с годами, оно не только в красоте телесной. Все они мечтали о тебе! Мокран, Менаш, Меддур, Акли… Молчи, не шевелись: ты слишком слаба… Ну да, и Акли. Что ж из этого? Акли тоже был влюблен в тебя, это только делает ему честь и ничуть меня не задевает. А вот на мне словно тяготеет проклятие: мужчин влечет только мое тело, и меня в конце концов раздражает их неистовая страсть, их пламенные взгляды. Мне самой противно, с какой легкостью я одерживаю над ними победу. Все они, один за другим, покоряются мне, нет ни одного, кто бы плюнул мне в глаза, а ведь я иной раз этого заслуживаю… Молчи, не возражай. Тебе одной я могу это сказать: мужчины сами заслужили свою участь. Чем больше я их презираю, тем больше похожи они на побитых собак. Теперь, когда наша с тобой юность прошла, я могу сознаться: я завидовала тебе, завидовала, что Мокран любил тебя ради тебя самой, именно потому, что ты Аази. Мне тоже хотелось иногда, чтобы кто-нибудь полюбил меня ради меня самой, но все они слишком страстно меня желают, чтобы любить по-настоящему.
— А Менаш?
— Даже он; только не будем о нем говорить! На свою беду, он сначала ненавидел меня, а потом влюбился, как все остальные.
— Сильнее, чем другие.
— Да, правда, гораздо сильнее, но не иначе, чем они… Если бы я уступила ему, если бы уступила своим желаниям, он добился бы всего, чего хотел. А потом раскаивался бы всю жизнь, да и я тоже. Ведь мне на роду написано быть женой Акли, провести жизнь с ним, а не с Менашем. Но не будем о нем говорить!
В дверь постучали.