Избранное

де Кеведо-и-Вильегас Франсиско

Оные же, поспешив обсудить друг с дружкой свои плутни, решили, что Пакас Масо, самый языкастый и речистый из них, будет говорить за всех, что он и сделал в таких словах:

– Блага мирские всегда достаются тем, кто их домогается; счастье улыбается тому, кто хитер и дерзок. Корону и власть чаще отвоевывают и захватывают, нежели наследуют или получают за заслуги! Кто в данных обстоятельствах превосходит других бесчинствами, тот и оказывается самым заслуженным и не имеющим себе равных, и будет он возноситься все выше и выше, пока не найдется другой, кто еще успешнее станет творить злодеяния, ибо когда в дело замешано честолюбие, столкновения со справедливостью и честностью делают тиранов преступниками. Стоит тирану смягчить свой буйный нрав, как он тотчас же лишится престола, а ежели он хочет пребывать тираном, ему надлежит скрывать от чужого глаза явные признаки того, что он тиран. Пламя, охватившее дом, клубы дыма, что рвутся наружу, открыто взывают к воде, дабы она расправилась с ними. Пусть каждый возьмет из моей речи то, что сочтет наиболее для себя подходящее. Золотая монета – это Цирцея, сулящая неизбежное превращение всякому, кто к ней приблизится или воспылает страстью; и мы являемся тому verbi gratia. [352] Деньги – это скрытое ото всех божество, коему нигде не воздвигают алтарей, но повсеместно поклоняются втайне; храма у него нет, ибо оно проникает во все храмы. Богатство – это секта,

единая для всех, куда стекаются духовные силы целого мира; а корысть – ересиарх, восхваляемый во всех политических речах и примиряющий самые крайние мнения и чувства. Мы же, узрев, что злато есть маг и кудесник, творящий величайшие чудеса, присягнули ему на верность и поклялись путеводной звездой, озаряющей наш горестный путь, и горестной судьбой нашей путеводной звезды, что не отклонимся от указанного ею румба. Это мы выполняем с таким искусством, что отвергаем злато, дабы завладеть им, и презираем его, дабы скопить поболе; лицемерию сему обучились мы у насоса, который заполняется благодаря своей пустоте, и тем, чего у него нет, притягивает то, что есть у других, засасывая это без труда. Мы можем сравнить себя с порохом, сим неприметным, мелким черным порошком, который обретает исполинскую силу и быстроту, будучи загнан в тесное пространство. Мы наносим рану прежде, чем до слуха долетит звук выстрела, и, подобно тому как, целясь, жмурим один глаз, будто подмигивая, не успеем мы и глазом мигнуть, как уже захватили то, на что нацелились. Наши дома – это стволы аркебуз, что заряжаются с дула, а стреляют из них, нажимая на курок. Поелику все эти присущие нам черты скрыты под обличьем и повадками, свойственными любому народу, нас почитает за своих любая секта и любая нация. Турку наши волосы кажутся тюрбаном, христианину – шляпой, мавру – феской, а вам – ермолкой. Мы не зовемся и не желаем зваться королевством или республикой, и не знаем иного имени, кроме монопантов. Оставим прозвища королям и республикам и возьмем себе могущество, не рядясь в спесивые слова; пусть другие властвуют над миром, лишь бы нам властвовать над ними. Для столь возвышенной цели мы, кроме вас, не нашли людей, с коими могли бы вступить в равноправный союз на худшее и на лучшее, ибо нет нынче в Европе обманщиков искуснее нас. Вам только недостает нашей сноровки, чтоб довести Европу до полного разорения, и мы с готовностью научим вас, как занести туда некую заразу злее чумы через посредство адского состава, изготовленного нами, здесь присутствующими, на погибель христианам. Принимая во внимание, что противоядия делаются на яде гадюки (поскольку влага сия быстрее всех прочих и самым прямым путем попадает в сердце), мы, примешивая к нему весьма целительные вещества, извлеченные из лекарственных трав, которые благодаря этому мгновенно попадают в сердце и защищают его от яда, придумали противоядие сему противоядию: коль скоро добродетель и самопожертвование прямым путем устремляются в душу и сердце, надлежит отягчить их грузом пороков, мерзостей и заблуждений, кои вкупе с ними тотчас попадут в желанную цель. Ежели вы согласитесь войти в союз с нами, мы дадим вам точный рецепт, указав вес и количество составных частей, а также приведем к вам аптекарей, весьма искушенных в изготовлении снадобий, над которыми немало потели Данипе, Алкемиастос и я, причем источник сего пота крылся отнюдь не в лепешках с гадючьим ядом. Позвольте нашему Прагасу руководить вами, и вы останетесь иудеями, превратившись в то же время в монопантов.

352

Примером (лат.).

Едва он договорил, как застиг его Час; и тогда поднялся с места рабби Маймон, один из иудеев, прибывших из синагоги венецианской, подошел к рабби Саадиасу и, отодвинув рукой свой клювоподобный нос длиной в полтора локтя, дабы теснее прильнуть к его уху, шепнул:

– Рабби, от таких словечек, как «позвольте руководить вами», попахивает уловкой, с этими монопантами нужен глаз да глаз, ибо, сдается мне, они те же фараоны, только доморощенные да лицемерные.

Саадиас же отвечал ему:

– Теперь я уверился в том, что они источник всяческих учений, ибо они понимают, что любезно каждому. Посему надлежит поступить с ними, как республики поступают со своими мышами: ждать, покуда они схватят приманку.

Хризостеос, уловив, о чем они перешептываются, сказал Филаргиросу и Данипе:

– Я подслушал тайный сговор коварных иудеев; однако стоит нам, монопантам, поклониться златому тельцу, как все они тотчас падут перед нами ниц.

Тут все разом захлопотали, как бы перещеголять друг друга изворотливостью и лукавством, а рабби Саадиас сказал, дабы ввести монопантов в заблуждение:

– Мы почитаем вас за следопытов земли обетованной и верных стражей нашего дела; коль скоро всем нам желательно объединиться на страх врагу, мы просим ознакомить нас с вашими путями и намерениями, тогда мы заключим и подпишем наш союз не позднее, чем через три дня от нынешнего.

Пакас Масо, прикрыв хищный нрав голубиной кротостью, признал срок достаточным и требования разумными.

– Однако, – сказал он, – следует соблюсти тайну, глухую и немую как могила. – Засим он вытащил книгу, переплетенную в овечью шкуру, искусно прошитую золотым шнуром, вручил ее Саадиасу и молвил:

– Сокровище сие оставляем вам в залог. Тот, взяв книгу, вопросил:

– Чьи это творения? Пакас Масо ответствовал:

– Это плод слов наших. Автор книги Никколо Макиавелли, он написал хорал, к которому мы прибавили свой контрапункт.

Иудеи воззрились на книгу, пуще же на переплет из овечьего руна. Рабби Азефа, прибывший от оранской синагоги, сказал:

– Не о таковом ли руне помышляют испанцы, когда говорят: «Пошел за шерстью, ан глядь, самого обкорнали»?

Разойдясь, те и другие принялись судить да рядить, как им основать союз на манер кремния и огнива, дабы, избивая и колошматя нещадно друг дружку, рассыпать искры во все концы земли, и затем создать новую секту «деньгобожия», переименовав атеистов в «деньгопоклонников».

XL

Народы, живущие под властью князей и республик

Подданные различных государей, князей, республик, королей и монархов собрались в Льеже, [353] нейтральном городе, дабы обсудить сообща дела свои, найти средства для избавления от зол, поделиться горестями и тяготами и излить чувства, подавленные страхом перед повелителями.

Стеклись туда люди всех наций, состояний и сословий. Число их было столь велико, что мнилось, будто сошлось несметное войско, по каковой причине выбрано было для сего сборища чистое поле. Если очи диву давались, созерцая небывалое множество одежд и обличий, то слух, в свой черед, смущала многоязыкая речь, приводя в смятение рассудок. Казалось, вот-вот разверзнется земля от нестерпимого разноголосого гомона; в воздухе стоял гул, подобный надоедливой трескотне неутомимых цикад, в час, когда солнце стряпает нам урожай. Поле так и бурлило в бестолковой кутерьме яростных споров: республиканцы хотели иметь князей, княжеские подданные жаждали республики.

353

Льеж – до 1704 года столица суверенного Льежского епископата, входившего в священную Римскую империю; государем его являлся епископ.

В сумятицу

сию замешались савойский дворянин и генуэзец-простолюдин. Савойец поведал собеседнику, что его герцог, уподобившись вечному двигателю, губит подданных нескончаемыми войнами в попытках укрепить свое господство, которому с двух сторон угрожают монархи Франции и Испании; удержит он власть до тех пор, пока будет сталкивать лбами обоих королей за счет собственных вассалов, ибо, если короли будут заняты друг другом, ни один из них не сумеет проглотить Савойю; каждый из властителей, стало быть, попеременно то нападает на нее, то защищает ее от другого, а подданные знай расплачиваются за все, аж вздохнуть некогда. Коли Франция нападает – Савойе на помощь приходит Испания, коли Испания за нее берется – Франция встает на защиту, а поелику каждый из сих монархов, защищая ее, отнюдь не намеревается ее уберечь, а только силится ослабить другого, дабы тот не стал более грозным и близким соседом, защитник приносит народу Савойи не меньше ущерба, чем неприятель, а подчас куда больше. Герцог же втайне лелеет мечту стать освободителем Италии и норовит снискать благоволение папы, похваляясь, чтобы расположить Рим, историей Амедея, прозванного Миротворцем, [354] ибо нашлось немало лукавцев-безбожников, заподозривших, что герцог задумал оставить папской казне одни только отпущения грехов за индульгенции. Герцог одержим, будто злым недугом, помыслами о власти над Кипром, [355] да от Женевской синьории спирает у него дыхание, а пуще всего томит его обида, что другие монархи превосходят его силой. Горести сии пришпоривают его честолюбие, тогда как его давно пора бы обуздать; посему и пришло ему в голову обсудить на этом собрании, не лучше ли было бы слить Савойю и Пьемонт в единую республику, где правили бы справедливость и мудрость, а царствовала бы свобода.

354

…Амедея, прозванного Миротворием… – Прозвище Миротворца заслужил в Савойском доме не Амедей, а граф Эмоя (ум. 1343).

355

…одержим… помыслами о власти над Кипром… – Герцога Савойского дома начиная с XI века носили титул королей Кипра, хотя островом этим и не владели.

– Что? Свобода будет царствовать? – воскликнул генуэзец, вмиг осатанев от злости. Да ты, верно, рехнулся или же не жил при республике, а потому не знаешь бед и тягот сего рода правления! Никакой государственной мудрости недостанет, чтоб примирить нас. Вот я, генуэзец, сын республики, отлично знающий вас как сосед и соперник, намереваюсь втолковать герцогу вашему, что ему надлежит с помощью простого народа надеть на себя корону Генуи; ежели он заартачится, пойду уговаривать короля Испании, а коли тот не захочет – подамся к французу; так и буду ходить от короля к королю, авось кто-нибудь сжалится над нами. Скажи мне, ты, возроптавший на бога за то, что родился княжеским подданным, ужели тебе невдомек, насколько спокойнее повиноваться одному лицу, нежели многим, собранным воедино и раздираемым несходством своих привычек, нравов, мнений и желаний? Безумец, или ты не видишь, что в республиках, где власть ежегодно переходит из рук в руки, господство принадлежит попеременно то одним семействам, то другим, а стало быть, и правосудие постоянно колеблется, трепеща, что те, кто придет к власти через год или два, отомстит за ущерб, понесенный ими под властью предшественников? Ежели республиканский сенат насчитывает много членов – начинается неразбериха; ежели мало – он служит лишь для того, чтобы подорвать надежность и совершенство единоначалия. Власть дожа сему единению также не способствует, поелику она либо ограничена, либо временна. Коли господство делят поровну особы родовитые и простолюдины, они живут как кошки с собаками. Одни лают и пускают в ход зубы, другие в долгу не остаются и вовсю отбиваются когтями. Если господство достается сообща богатым и бедным, богатые презирают бедных, а бедные завидуют богатым. Хорошее же снадобье состряпаешь из смеси презрения и зависти! Ежели править будет одна чернь – дворяне этого не снесут, а она никогда не захочет расстаться с властью. Но ежели дворяне станут править одни – подданные уподобятся каторжникам, что и случилось с нами, народом Генуи, и, даже подбери я сравнение покрепче, все равно не выразить всего, что я думаю.

Сколько в Генуе знатных особ, столько и республик, сколько простолюдинов, столько несчастных рабов, и все сии единоличные республики стекаются во дворец, дабы подсчитывать наши товары да нашу казну и обкрадывать ее, то поднимая, то сбрасывая цену деньгам; а растрачивая достояние наше, они хотят заодно довести и разум наш до убожества. Мы для них не что иное, как губки; они рассылают нас по всему свету, дабы мы прониклись торговым духом и всосали чужое имущество; когда же мы вдоволь пропитаемся богатствами, они выжимают нас ради собственной выгоды. Вот теперь и скажи мне, проклятый савойский отщепенец, в чем же цель твоего предательства и твоих адских замыслов? Ужели ты не понимаешь, что знать и чернь должны уступить власть королям и князьям, в равной мере далеким от чванства и зазнайства одних и от низости других, а посему являющих собой достойную главу страны, наделенную миролюбивым и бескорыстным величием, коим не станет кичиться знать и от коего не будет страдать чернь?

Спор кончился бы рукоприкладством, если б сему не помешали крики катедратиков, которые пятились, спасаясь от целой роты женщин, напавших на них с пронзительным визгом и готовых, казалось, вцепиться в них зубами. Одна из них, чья пышная краса еще пышнее расцветала во гневе вопреки обычному, ибо гнев чаще уродует человека, придавая ему сходство с разъяренным львом, кричала громче других:

– Тираны, как посмели вы, коль скоро женщины составляют половину рода человеческого, издавать законы нам наперекор, без нашего ведома, по собственному проиизволу? Вы не подпускаете нас ни к наукам из страха, как бы мы вас не обогнали, ни к оружию, боясь, как бы на вас не обрушился наш гнев, как уже обрушились насмешки. Вы взялись решать судьбы мира и войны, а мы оказались жертвами вашего недомыслия. Измена мужу – грех, караемый смертью, измена жене – утеха и сладость жизни. Вы требуете от нас добродетели, чтоб вольготнее распутничать, требуете соблюдения верности, чтоб легче нас обманывать. Вы поработили все чувства наши до единого; каждый шаг наш скован цепью, каждый взгляд заперт на замок. Нас обзывают бесстыжими, едва мы поднимем глаза, и опасными, едва на нас кто-то взглянет. Отягощенные добродетелью, мы осуждены не ведать никаких чувств. Знайте, бородачи, что подозрительность ваша, а не наша слабость виной тому, что мы часто назло вам творим то, в чем вы нас заподозрили. Куда больше есть женщин, коих испортили вы сами, нежели таких, что испорчены по природе своей. Коли вы, злыдни, пошли противу нас с «воздержанием» на устах, мы в отместку неизбежно оборачиваемся «вожделением». Нет числа женщинам, исполненным добродетели, кои стали бесчестными под вашим ярмом; и нет дурной женщины, которая не стала бы еще хуже, пройдя через ваши руки. Суровый нрав, коим вы похваляетесь, зависит всего лишь от густоты и обилия щетины на лице вашем; иной, у кого борода жестче кабаньей шкуры, кичится ею так, будто в длине волос кроется источник мудрости, в то время как долгая грива никому еще ума не прибавляла. Ныне пришла пора изменить сей порядок и либо допустить нас к наукам и государственным делам, либо, вняв советам нашим и избавив нас от власти установленных вами законов, учредить заместо них новые, нам на пользу, и упразднить ненавистные нам старые.