Избранное
Шрифт:
Итало Барбоне, один из арендаторов дона Оттавио, питал почему-то склонность к отцу Маттео и занимал его чаще, чем других. Жил Итало тут же, при плантациях, в двухстах метрах от шоссе, и к домику его вела тропка с пробитыми на манер лестницы ступеньками. Когда Итало отправлялся в Порто-Манакоре, отец Маттео с наступлением темноты ждал на обочине шоссе с фонарем в руках возвращения хозяина, чтобы провести его по коварной тропинке; отец шел впереди хозяина, чуть бочком, наподобие краба, чтобы не заслонять от Итало Барбоне свет фонаря. Арендатор был большой любитель поиграть в «закон» и сплошь и рядом возвращался домой только на заре. Отцу Маттео приходилось иной раз ждать его целую ночь напролет, и ни разу он не набрался храбрости и не сказал своему благодетелю: «Я оставлю фонарь внизу у тропинки, а сам пойду спать». Да и впрямь, оставь он фонарь без присмотра, его непременно кто-нибудь да стянул бы, в краю безработных и фонарь — ценность немалая. А если бы он припрятал
Но и Барбоне тоже приходилось ждать. В то время дон Оттавио большую часть года проводил в Риме. Бывало, придет от него арендатору немногословный приказ: «Жди меня в понедельник на вокзале в Виллануова». Барбоне запряжет пару лошадей в карету и отправится на вокзал, ждать своего хозяина в Виллануова, что в двадцати километрах от Порто-Манакоре. Чаще всего дон Оттавио в назначенный понедельник не приезжал, равно как не приезжал он ни во вторник, ни в среду, так что приходилось арендатору ждать на вокзале всю неделю подряд, а на ночлег устраиваться на охапке соломы, брошенной прямо на дно кареты. Нынче дон Оттавио в поездах не ездит: у него несколько автомобилей. Но старик Итало Барбоне продолжает его ждать, если не на вокзале, то в других местах, и для этого ожидания есть у него различные причины, целая куча поводов.
Дон Оттавио заставлял ждать своего арендатора, который заставлял ждать своего батрака. Король, само собой разумеется, заставлял ждать дона Оттавио, а господь бог — короля. Таково было первое представление юного Маттео Бриганте о социальной иерархией. Каждый кого-нибудь да ждет и заставляет ждать себя кого-нибудь еще. Один только господь бог никого не ждет, и один только батрак никого ждать не заставляет. Так сложилось в его голове представление о двух абсолютах, двух противоположных иерархических крайностях (хотя, конечно, не в этих выражениях): наверху господь бог, а внизу батрак. Положение батрака определилось в представлении этого батрацкого сына как абсолют мизерности.
Другие, как, скажем, каменщик Марио (которому комиссар Аттилио отказал в выдаче паспорта, потому что Марио отказался разорвать свою партийную карточку), хотят снести само здание и построить новое, где иерархия базировалась бы на совсем иных основаниях (отмены всяческих иерархий требуют анархисты, еще довольно многочисленные на Юге Италии). Но для того, чтобы прийти к таким взглядам, требовалось по меньшей мере читать газеты и книги или, на худой конец, встречаться с теми, кто эти газеты и книги читает, что было, конечно, недоступно юному Маттео (особенно во времена фашизма). Но уже в десятилетнем возрасте он принял решение любой ценой ускользнуть из лап этого абсолюта мизерности, другими словами, избежать положения батрака. Приходится ждать — подождем, раз уж этого не избежишь, но хоть извлечем из этого выгоду, получим со временем возможность заставлять других ждать себя. Подчиняться навязанному тебе закону — что ж, подчинимся, но и сами будем навязывать другим свой закон именно в этом Маттео еще мальчишкой полагал высшее человеческое достоинство.
Поэтому-то он, невзирая на жесточайшие порки, наотрез отказывался ходить на прополку вместе с женщинами и, нацепив два ведра на коромысло, таскать воду на те плантации, где не было оросительных борозд, хотя на эту работу бегали все батрацкие дети, если, по счастью, они требовались арендатору. Ныне он считал, что отцовские порки способствовали его закалке. Когда он вспоминал об этом теперь, то равно радовался тому, что отец бил его смертным боем, и тому, что он, мальчишка, сумел выдержать характер, вот он, слава богу, и стал таким железным. Именно по тем же причинам он бил своего сына Франческо, бил не в минуту злости, не под горячую руку, как бивал его самого покойный батюшка, что ослабляет воздействие порки, то есть наказания, придает ему неотвратимость стихийных бедствий, бури, землетрясений, малярии, но стегал Франческо ремешком хладнокровно, или сам считая удары, или заставляя сына считать их; и от души радовался, видя, что мальчик стискивает зубы, но не крикнет; радовался, чувствуя, что сын его ненавидит, но зато уж настолько научился владеть собой, что даже не крикнет о своей ненависти, так умеет скрыть свою ненависть, что даже в глазах она не мелькнет, — вот таким-то образом он тоже закаляется, крепнет духом, становится мужчиной.
Когда Маттео Бриганте вошел в возраст, он стал работать с рыбаками, нанялся к ним подручным, юнгой. Рыбак тоже человек неимущий, и хозяев у него тоже хватает: владелец рыболовного баркаса, рыботорговец, ветер, море и миграция рыбы. Но такое множество хозяев ему, пожалуй, даже на руку: можно заставить ждать владельца баркаса и рыботорговца, сославшись на ветер, на море, на миграцию рыбы; можно сыграть на конкуренции рыботорговцев и тем принудить их ждать.
В пятнадцать лет Маттео Бриганте плавал мастерски, а нырял и того лучше. Обычно мидий собирают с помощью специальных скребков, а он нырял в море с широко открытыми главами, вертелся вокруг подводных скал и приносил целые охапки ракушек. За что и получал скромную награду — деньгами или натурой, — но особенно чувствителен был он к похвалам. На всем манакорском побережье его звали не иначе как Маттео Владыка Морей.
А пятнадцатилетний мальчишка, который заслужил себе титул Владыки Морей, недолго станет работать юнгой у хозяина рыбачьего баркаса. Он переберется на острова, станет гидом для иностранцев, занимающихся подводной охотой; станет мастером по плаванию, мастером по нырянию; таким образом перед ним распахнется дверь в мир всевозможных приключений, он не только может завоевать себе славу на национальных и международных состязаниях по подводной охоте, но, смотришь, и приглянется какому-нибудь богатому иностранцу, а это чревато весьма многим.
Но коль скоро Маттео Владыка Морей никуда из Порто-Манакоре не уехал, все эти приключения откладывались на будущее время. А когда ему минуло шестнадцать, какой-то парень из Скьявоне лишил девственности его сестру и отказался на ней жениться, и Маттео lo incoltell'o — пырнул его ножом, пытался прирезать. Суд отнесся к нему снисходительно, как всегда, когда дело идет о преступлениях в защиту поруганной чести, а тем более в данном случае: парень из Скьявоне, хотя пырнули его по всем правилам искусства, ухитрился выжить. Маттео приговорили к двум годам тюремного заключения и освободили, когда ему исполнилось восемнадцать; ему разрешили также завербоваться в королевский флот матросом. А сейчас он сидит в тени инжира на плантации своего дружка арендатора, зеленовато-синий пиджак из альпага он снял и, аккуратно сложив, пристроил рядом с собой на земле, он смотрит на море, на солнце, уже клонящееся к островам, на гряду облаков, которые нагнал либеччо и Отогнал сирокко, и теперь они медленно плывут на запад. Ему хорошо. Он ждет, когда арендаторы и поденщицы отправятся домой, и тогда он перепрыгнет через стенку и пройдет плантацией дона Оттавио. Он решил взять Мариетту силой.
В два часа пополудни гуальоне, отряженный Пиппо, притащил Мариетте кувшинчик оливкового масла, хлеб и помидоры. Она отправилась к ручейку, бежавшему рядом с сараем, наполнила кувшин свежей водой. Вот обед и готов. Потом до пяти она спала.
А проснувшись, села на груду мешков и начала строить планы. От напряженной работы мысли у нее на лбу даже морщинка вспухла. Углубленная в свои думы, она машинально вертела в пальцах соломинки, ломала их, и они сыпались ей на колени; тут она стала расставлять их, как фигуры на шахматной доске, перемещала на коленях все эти воображаемые персонажи, все эти символы препон и подмоги. План она составила с большим запасом на будущее, и строила его с помощью вот этих соломинок, ловко орудуя ими, как счетовод костяшками счетов.
Косые лучи заходящего солнца заглянули в окошко, одели ее белесым светом.
Арендатор со своими поденщицами покинули соседнюю плантацию и пробирались теперь в Манакоре по узким дорожкам между рядами опорных стенок.
Маттео Бриганте ловко перескочил через стенку, не зацепившись даже полой своего зеленовато-синего альпагового пиджака, перескочил так же проворно и легко, как в те далекие годы, когда он нырял за мидиями, а позднее карабкался по мачтам учебного корабля.
Он приблизился к окошку сарайчика и стал глядеть на Мариетту, которая его не видела. Он с умыслом мешкал у окошка не потому, что обдумывал план действий, впрочем, план весьма несложный и оправдавший себя уже в десятках подобных случаев, не потому, что он авансом предвкушал наслаждение — это наслаждение минутное, абсолютное наслаждение, и им нельзя поэтому упиваться заранее (разве что рассказывая о нем публично, особенно когда присутствует кто-нибудь, кому этот рассказ неприятен, как было, например, с Тонио; муки ближнего придают реальность воображаемому действию). А замешкался он, прежде чем толкнуть дверь и войти в сарайчик, потому что в то самое время, когда ему полагалось бы наброситься на свою добычу, он вдруг подумал о комиссаре Аттилио, тоже хищном звере, нередко прямом его сообщнике, которого всего несколько часов назад он видел подпавшим под иго Джузеппины. Он быстро провел в уме параллель между поведением комиссара Аттилио и своим собственным.