Избранное
Шрифт:
— Пойдем, — снова донесся снизу голос Эстебана. — Ты переоцениваешь свои силы.
Вернуться для Софии значило усомниться в собственных силах, вторично потерпеть поражение. Хватит с нее ночей, когда плоть молчит, когда остаешься холодной, а нужно притворяться, будто испытываешь наслаждение.
— Пойдем.
Позади — постылый дом, который присосался к телу, как створки раковины; впереди — яркая заря, свет необъятного, там не будет ни криков уличных торговцев, ни унылых бубенчиков стада. Здесь — тусклое, замкнутое, безысходное существование, когда один день похож на другой; там — героический мир, населенный титанами…
— Пойдем, — вновь послышался голос.
София отошла от борта и словно растворилась в темноте. Эстебан продолжал что-то говорить, все больше повышая тон. Но его монолог заглушали выкрики торговцев рыбой, и до нее доносились только обрывки фраз: речь шла об их доме, который они создавали все вместе, о том, что теперь он придет в запустение. «Как будто с
— Ну как, убедились? — спросил моряк.
— Вполне, — ответил Эстебан. — Счастливого пути всем вам!
Он стоял в нерешительности на углу улицы, неподалеку от пристани, пристыженный своим поражением. Он бормотал фразы, которые должен был произнести раньше, но которые тогда не шли у него с языка. Судно все еще находилось здесь, совсем близко; слабо освещенное факелами, оно смутно выступало из ночной тьмы, и в его облике было что-то колдовское и зловещее. Время от времени свет фонаря вырывал из мрака вырезанную на носу сирену с раздвоенным хвостом, — теперь лицо ее походило на посмертную маску, извлеченную из усыпальницы. В голове Эстебана теснились невысказанные слова, они складывались сейчас в обвинительную речь, полную предупреждений, упреков, угроз; он готов был обрушить на Софию поток оскорблений, унизительных и обидных фраз, но в глубине души понимал, что язык у него так и не повернется их произнести. Ведь если она стойко выдержит словесную атаку — а это в ее характере, — он ничего не добьется. И теперь в нем вновь зрела решимость пойти на самые крайние меры. Было восемь часов вечера. Корабль капитана Декстера снимется с якоря в пять утра. Оставалось девять часов, за это время еще можно, пожалуй, что-нибудь предпринять. Жгучую свою обиду Эстебан подкреплял соображениями долга: он обязан помешать Софии уехать в Кайенну. Нельзя останавливаться ни перед чем, надо во что бы то ни стало воспрепятствовать этому нравственному самоубийству. То, что она задумала, равносильно решению сойти в преисподнюю. Правда, София — совершеннолетняя. Но закон позволял Карлосу воспротивиться отъезду сестры, сославшись на ее внезапное умопомешательство. Несколько месяцев назад в городе уже произошел подобный случай, — молодая вдова из знатной семьи задумала бежать в Испанию с каким-то комедиантом, исполнителем легкомысленных куплетов на подмостках театра «Колисео». Когда под угрозой оказывалась репутация почтенного семейства, всегда можно было рассчитывать на помощь властей. В здешнем обществе косо смотрели на неумеренное проявление страсти. Тут, не задумываясь, готовы были прибегнуть к услугам альгвасила, если повеса или сумасбродная женщина нарушали внешнюю благопристойность. Церковь, со своей стороны, била тревогу и становилась на пути виновных в прелюбодеянии… Эстебан твердо решил любой ценой помешать безрассудному намерению Софии и ускорил шаги, а затем побежал по направлению к дому; когда он, вспотев и с трудом переводя дыхание, добрался туда, то с удивлением обнаружил, что в комнатах полно людей с мрачными физиономиями — субъектов, в которых нетрудно было распознать полицейских; они занимались странным делом: всюду рылись, раскрывали шкафы, обшаривали ящики столов и секретеры, то поднимались на верхний этаж, то забирались в конюшни. Один из полицейских спустился по лестнице, неся на голове пачку печатных листков. Люди, производившие обыск, стали передавать листки из рук в руки, точно желая удостовериться, что это и в самом деле Декларация прав человека и гражданина и Конституция Франции; тексты эти были обнаружены под кроватью Софии.
— Уходите скорее, — шепнула
Молодой человек, стараясь не шуметь, неторопливо направился в переднюю, чтобы оттуда незаметно выскользнуть на улицу. Однако у парадного входа уже стояли два человека.
— Вы арестованы, — объявили они Эстебану и отвели его в гостиную, где оставили под присмотром.
Несколько часов он просидел в ожидании, никто его ни о чем не спрашивал. Полицейские ходили взад и вперед мимо Эстебана, будто не замечая его присутствия; одни приподнимали картины, чтобы убедиться, что за рамой ничего не спрятано, заглядывали под ковер; другие, вооружась железными прутьями, тыкали ими в клумбы, проверяя, не закопан ли под зеленым газоном ящик. Какой-то человек снимал книги с полок, внимательно осматривал переплет, ощупывал его, после чего бросал книгу на пол; правда, делал он это с выбором: его интересовали сочинения Вольтера, Руссо, Бюффона, вообще все, что было напечатано по-французски и в прозе, стихи занимали его меньше. Наконец к трем часам утра обыск закончился. В руках у полицейских было достаточно доказательств, что дом представляет собою гнездо заговорщиков-франкмасонов, распространявших революционные сочинения, врагов испанской короны, которые добивались того, чтобы в ее заморских владениях воцарились анархия и нечестие.
— Где хозяйка дома? — спрашивали теперь полицейские, видимо, располагавшие сведениями о том, что София принадлежит к числу наиболее опасных заговорщиков.
Росаура и Ремихио отвечали, что не знают. Что хозяйка ушла еще днем. Что вообще-то она почти все время сидит дома, но нынче, как на грех, почему-то не вернулась ночевать. Кто-то из производивших обыск заметил, что следует осмотреть все корабли в гавани, дабы предупредить попытку к бегству.
— Вы только даром время потеряете, — сказал Эстебан, все еще сидевший в углу гостиной. — Моя кузина София не имеет ко всему этому никакого касательства. Вас ввели в заблуждение. Эти бумаги я без ее ведома принес к ней в комнату как раз сегодня под вечер.
— А ваша кузина ночует не дома?
— До ее личной жизни никому нет дела.
Полицейские обменялись насмешливыми взглядами.
— Мертвый в могиле, живые развлекаются! — сказал один из них и громко расхохотался.
Снова заговорили о том, что надо бы осмотреть суда. В это время один из полицейских попросил Эстебана написать на листке бумаги несколько строк. Удивленный этим требованием, молодой человек нацарапал стих, принадлежащий Сан-Хуану де ла Крус [281] . Он хорошо его помнил, потому что прочел всего несколько дней назад: «Пусть нежная любовь скорее в сердце вспыхнет…»
281
Сан-Хуан де ла Крус (1542–1591) — испанский поэт и богослов, основатель ордена босоногих кармелиток.
— Та же рука, — объявил полицейский, размахивая в воздухе «Общественным договором».
И Эстебан вспомнил, что несколько лет назад он записал на полях этой книги некоторые свои мысли, оскорбительные для монархии. Теперь всеобщее внимание обратилось на него.
— Нам известно, что вы недавно вернулись после долгого отсутствия.
— Совершенно верно.
— А где изволили быть?
— В Мадриде.
— Это ложь, — отрезал один из полицейских. — В шкатулке у вашей кузины мы нашли два письма, отправленных из Парижа, в которых вы, надо признаться, выражаете немалые восторги по поводу революции.
— Возможно, — спокойно сказал Эстебан. — Но затем я переехал в Мадрид.
— Дайте-ка я с ним потолкую, — сказал один из полицейских, подходя к Эстебану. — Уж меня-то он не проведет.
И он стал расспрашивать молодого человека об улицах, рынках, церквах и о различных достопримечательностях города, о которых тот и понятия не имел.
— Вы никогда не были в Мадриде, — объявил полицейский.
— Возможно, — невозмутимо повторил Эстебан. К допросу приступил другой полицейский:
— На какие средства вы жили в Париже? Ведь Испания объявила Франции войну, и вы не могли получать деньги от родных.
— Зарабатывал переводами.
— А что вы переводили?
— Всякое приходилось.
Пробило четыре часа. И снова кто-то сказал, что отсутствие Софии трудно объяснить и надо бы осмотреть корабли…
— Все это просто глупо! — вдруг взорвался Эстебан, грохнув кулаком по столу. — Вы полагаете, что достаточно ворваться в частный дом в Гаване и таким способом будет покончено с идеей свободы во всем мире? Поздно спохватились! Никому не дано остановить ход истории!
Жилы на его шее вздулись, он вновь и вновь громко повторял крамольные фразы, прославляя равенство и братство, так что писец все быстрее и быстрее водил пером по бумаге.
— Весьма занятно. Весьма занятно. Мы, кажется, начинаем понимать друг друга, — оживились те, кто участвовал в допросе.
А один из них, должно быть старший по чину, не давая Эстебану опомниться, обрушил на него град вопросов:
— Вы франкмасон?
— Да.
— Отрицаете Иисуса Христа и нашу святую веру?