Избранное
Шрифт:
– Стой, кто идет?
– Свои, ослеп, что ли?
Часовой взял винтовку на изготовку, затрещал милицейский свисток. Появился старший сержант с красной повязкой ни рукаве.
– В чем дело?
– Да ходют тут!
– Кто вы такой?
– строго спросил сержант. Вытащив из кобуры пистолет, приказал: - Следуйте за мной!
Начальник эшелона - седоусый майор - отпустил дежурного и мягким голосом пригласил:
– Усаживайтесь, подполковник. И, если позволите, предъявите, пожалуйста, ваши документы.
– Он вернул мне направление в Краснодарский крайвоенкомат.
–
– Обогнать время. Меня, понимаете, на демобилизацию, да разве я на такое соглашусь! Окажите любезность, возьмите меня с собой.
– Но…
– Вот мой партийный билет, два временных удостоверения о наградах - это все, чем я располагаю. Мне нужно, понимаете, срочно нужно встретиться с генералом Петровым, который знает меня лично.
– Что ж, не могу отказать фронтовику. Располагайтесь, подполковник.
5
Облака низко плывут над Краснодаром.
Накрапывает дождь. Сырой ветер с Кубани то в лицо бьет, то толкает в спину. В двух шагах от центра - город не город, а большущая станица: будто со всего края собрали сюда дома из красной цеглы под черепичными и оцинкованными крышами, расставили в садах с шелковицами, яблонями, с высокими тополями в вороньих гнездах, огородили заборами, на зеленых калитках приколотили таблички: «Во дворе злая собака».
Устало тащусь за квартирьером. Пожилой старшина в кубанке, покряхтывая, останавливается у очередной калитки, дубасит по ней кулаком:
– Гей, хозяева!
Брешут собаки.
– Та никакой надежды, товарищ пидпояковник!
– Сердито сплюнул.
– Кого тильки нэма у городи: и тоби штабы, и госпиталя, тылы усякие, а тут як повмыралы…
– Шагай, шагай, старшина!…
Пересекли улицу и на тротуарчике из красного кирпича дружно затопали, сбивая с сапог налипшую черную как уголь землю.
– Даже интересно: вы при таких званиях, а прыйшлы в военкомат. На гражданку, чи шо?
– Калитка рядом, стучи…
Он сердито заколотил - мертвый проснется.
– От люди, чую, шо хатенка не пуста.
– Стал лицом к мостовой и каблуком - бах, бах!…
С крыльца женский голос:
– А нельзя ли потише?
– Видчиняй!
Открылась калитка.
Молодая женщина, кутаясь в белую пуховую шаль, зябко сводя узенькие плечи, отчужденно смотрела на нас.
– Что вам нужно?
– Покажь хату, - потребовал квартирьер.
– У меня не топится.
– Поглядим!
– Он решительно пошел к крыльцу.
Я задержался, стараясь уловить взгляд негостеприимной хозяйки и как-то сгладить очень уж решительные действия моего квартирьера.
– Так идите и вы… Вторгайтесь!
– Она негодующе тряхнула головой, платок сполз на плечи, открыв гладкую прическу, светлые волосы уложены пучком над высокой белой шеей.
Низенький под тополями домик, в нем комнатенка.
– Ну как?
– Глаза старшины умоляли: соглашайся.
– Подойдет, - говорю устало.
– Пидполковник не из царских палат, сугреется.
– Старшина подморгнул хозяйке и поскорее
Я едва улавливал застоявшийся приторный дух немецких сигарет, которыми мы, партизаны, сами себя снабжали в крымском лесу.
– Здесь немцы жили?
Женщина, не отвечая, стояла у порога, пристально рассматривала меня. И откуда такая здесь взялась, кто и по стечению каких обстоятельств забыл ее в этой окраинной глухомани?
– Волосы перекисью жгли… Под немку, что ли?
Сердито повернулась, ушла.
Голые стены. У единственного окошка старомодная деревянная кровать с серым одеялом и большой подушкой в белой чистой наволочке.
Сыро, холодно, печки нет…
Вещевой мешок бросил в угол, скинул плащ-палатку, посидел на кровати, обалдевший от дальней дороги. Потом вышел к калитке, закурил.
– Здоров бувай, товарищ охфицер!
– приветствовал меня дед со всклокоченной реденькой бородкой.
– Здравствуйте, отец. Сосед, да?
– Ага… Часом, подымить нэма чим?
Дед, прихрамывая, подходит, сверлит меня хитроватыми глазками. Заскорузлыми пальцами берет из пачки папиросу, нюхает ее, прикуривает от зажигалки. Смачно затягивается, задержав дым, медленно выпускает его сквозь полуподжатые губы.
_ Наш тютюн - под дыхом скворчить. Сами с каких краев?
У меня нет никакого желания вступать в разговор. Молчу, поеживаясь.
_- Нэ топыть, вот шлюха… Та вона с германскими охфицерами любовь крутыла; воны ей, гадюке, топку навезли - на цельный год хватать…
Я ушел в домик. Сбросив сапоги, забрался под одеяло, пытаясь согреться. Устал. Чертовски устал. Уснуть бы. То так, то этак укладываю голову на большой и жесткой подушке.
Краснодар! Первый город в моем босоногом детстве. Мать привезла десятилетним мальчишкой, и меня оглушили трамвайные звонки и шум нарядной толпы, которой я тогда побаивался. Сто верст отсюда на восток - родная станица, где началась вдовья судьба и где так трагически оборвалась жизнь матери. От этой станицы пошла петлять и моя солдатская дорога - Дагестан, Каменевская военная школа в Киеве, самом красивом городе на высоком берегу Днепра, уютный Симферополь, летом лагерная жизнь в горах, тактические занятия на Замане, Яман-Таше, походы к Басман-горе. Поблизости отсюда и моя партизанская жизнь. Два часа полета на «ПО-2» - и Бабуган-яйла, откуда увезли меня на Большую землю.
Теперь город встретил меня не так, как встречал в детстве. Он был другим - с кварталами разрушенных домов, вывороченными мостовыми, с зенитными установками и прожекторами, которые с вечера до рассвета ощупывали темное неласковое небо. Все здесь казалось чужим, неприветливым. Неужели стану белобилетником? Нет-нет, так запросто не позволю снять полевые погоны. А пока - спать, спать. Ну, по-солдатски!
…Я бегу по улице своей станицы, мелькают хаты с камышовыми крышами… Вскакиваю в сени, вижу, как мама закрывает ставни. Нас окружили немцы. Станичный атаман кричит: «Ульяна, а ну выходь!» Мама схватила ухват. Отвалилась от двери доска, другая; врываются немцы, за волосы волокут маму. «Мама!» - кричу что есть мочи и… просыпаюсь от яркого света.