Избранное
Шрифт:
За Крымской сразу же вступили в полосу недавних боев.
Наверное, это знаменитая «Голубая линия»! Немцы ее называли «Бляуштрих».
Боже мой, сколько вывороченных дотов, дзотов!… Бетонные ободки - как гигантские колеса, сплющенные взрывами. Разорванные танки и самоходки - наши и немецкие; искореженные орудия, лафеты от них, стволы - рваные, расплавленные. И - необозримое армейское барахло: пробитые каски, противогазы, ребристые заржавленные ящики патронные, снарядные, вороха шин. Тут же клочья мышиного цвета шинелей, выгоревшие от солнца
Глубина боев километров шесть будет.
Да, драка была такая - не захочешь расспрашивать. Это тебе не поле партизанского боя!
А машина шла, на меня кидался холодный западный ветер.
На развилке водитель затормозил.
– Вам налево, товарищ подполковник.
– Спасибо, дружок.
Вокруг ни души. Зашагал к поселку. У первой же хатенки остановил патруль. Два солдата с автоматами на изготовку застыли шагах в двадцати от меня, старший подошел ближе.
– Прошу документы.
Он внимательно и долго всматривался в госпитальную справку и временные удостоверения о наградах, вернул их.
– Предъявите удостоверение личности.
Я молчу.
– Паспорт, наконец… Кто вы такой? Следуйте за мной.
Ведут через поселок. Встречные офицеры недобрыми взглядами провожают меня.
Комната- каморочка, за столом старший лейтенант; верхняя пуговица ворота расстегнута, виден край тельняшки.
– Ну!
– Смотрит на меня в упор.
– Прошу сопроводить меня к старшему начальнику, - говорю как можно увереннее.
– А в каталажку не хочешь?
И вот я в полутемном амбаре. Свернувшись на голом топчане калачиком, пытаюсь забыться. Не удается - мешает дождь. Большой тревоги не испытываю - сейчас не сорок первый, с бухты-барахты не решат. А все же…
Ночь тянулась медленно, тревожно, была полна звуками. С запада доносилось далекое татаканье крупнокалиберных пулеметов, уханье тяжелых орудий; зарокотали знакомые моторы - «кукурузники», или, как громко их теперь зовут, легкие ночные бомбардировщики. Летят - работают. Туда - боеприпасы, продовольствие; оттуда - раненых. Мешки с мукой, наверное, в крови, а раненые в мучной пыли. Так было и у нас в лесу, когда они садились на крохотные аэродромы.
И меня в темную мартовскую ночь такой «кукурузник» поднял в небо и бережно доставил на тихий сочинский аэродром.
Утром меня привели в большую комнату. За столом комендант, хмурый подполковник с перевязанной рукой. Приказал солдату:
– Выйди и стой за дверью.
– Посмотрел на меня: - Вы выдаете себя за человека, которого мы знаем. Вот справка от Крымского штаба партизанского движения: подполковник Константин Николаевич Тимаков скончался в городе Баку в госпитале.
– Было такое. Да тот свет оказался поганым…
– И явились оттуда с сомнительными справками?
– Разрешите сесть, у меня ломит спину от столь любезного приема. Я действительно Тимаков, комбриг, партизан. Мне нужна встреча с Иваном Ефимовичем Петровым.
– Может, с маршалом Жуковым? Тогда дозвольте
– Не в Ставку, а командующему фронтом генералу Петрову.
Терпение мое лопалось. Комендант резко крутнул ручку полевого телефона:
– Дай мне Девятого… Товарищ Девятый? Докладывает Сороковой. Нами задержан гражданин, выдает себя за Тимакова Константина Николаевича, бывшего руководителя партизан в севастопольских лесах. Настаивает на встрече с хозяином!… Какой из себя? Сейчас доложу.
– Комендант пристально смотрит на меня.
– Рост повыше среднего, худощав, глаза серые, брови черные и густые, правое плечо чуть выше левого - ранен, видать… Лет? Да, наверное, около сорока…
– Двадцать семь, - подсказываю.
– Говорит - двадцать семь… Когда задержали? Мне доложили час назад.
– Явно соврал. Со вздохом: - Да что вы! Понимаю. Будем ждать… - Медленно положил трубку.
– Велел часок потерпеть.
– С кем говорили?
– С кем положено.
– Сказано было примирительно. Достал пачку папирос.
– Задымим, что ли?
– «Казбек»! Еще до войны пробовал…
– Знаете сами - фронтовая полоса… Недавно под Холмской одного взяли. Инвалидом войны рядился, а копнули малость - шпион чистой масти.
– И вдруг спросил: - Может, чайку?
– Давайте, продрог в вашей мышеловке.
– Да, помощничек у меня!… Старается, неистовый. Из морской пехоты, все в тельняшке красуется.
Наше чаепитие внезапно оборвалось - появился майор в мундире с иголочки, подошел ко мне:
– Вы называете себя Тимаковым? Следуйте за мной.
Трое суток меня держали в темной хатенке среди солдат караульного взвода…
Одним словом, приехал, явился. И примета проклятая - гроб. Не доберусь я до Петрова…
Снова пришел тот самый чистенький майор, вежливо сказал:
– Все ясно. Вы есть вы, Константин Николаевич.
– И на том спасибо. Хочу встретиться с командующим фронтом генерал-полковником Петровым.
– Об этом известно кому положено. А пока отвезу вас. за лиман.
– С глаз подальше?
З ачем вы так? Там будет спокойнее.
И вот я за лиманом, в крохотном рыбацком поселке.
Хозяин хатенки, в которой меня поместили, старый рыбак. Принял молчаливо, колюче поглядывал на мои золотые погон»: я не снимал их, решив предстать перед командующим по всей форме. Старик бубнил что-то себе под нос.
– Ты чего там, дед?
– Як миколаевски охфицеры… Побачив бы батько Жлоба - шаблю наголо!
– Твой Жлоба носил бы сейчас генеральские погоны…
Дед крикнул:
– И самого Жлобы нема, и Ковтюха, и Приймака нема… Оце булы козакн! Та хиба воны пустылы бы аспида аж на Кубань? Та в жисть цего не было бы!
– Война другая, дед…
– Погана война! Трех сынов побылы, Сам звидкиля будешь?
– С Кубани.
– Я назвал станицу.
– Слыхал про такую?
– Та чув. Кажут, што глуха. Тамочки кочубеевцев богацко.