Избранное
Шрифт:
Кеша лежал, закрывшись локтем, и представлял желтый песок, пальмы, желтое солнце, верблюдов. И свои черные ноги, легко и весело, почти в ритме танца шагающие по этому тихому песку, и свои черные сильные руки, легко несущие посох. И тишину и неподвижность. Ничто пусть не звучит и не движется, даже тень от пальмы. Только верблюд пусть плывет неторопливо и мягко с полуулыбкой на брюзгливых волосатых губах.
Кеша почувствовал блаженную усталость и наслаждение от влажного солнца, от тишины и своих легких шагов по песку, от своего бездумного, беспамятного веселья.
Он
Их поднимали в пять, потому что в шесть начиналось движение, и они шли досыпать домой.
Мать сегодня была дома и спала. Нелька залезла к ней, а Кеша лег на кушетке. Он проснулся часов в десять оттого, что его звала Нелька, недовольно шикнул на нее, но, вспомнив, что нынче воскресенье и мать дома, приподнялся. Матери не было.
— Что ты орешь, покою нет, — сказал он Нельке. — Куда мать пошла?
— Кашу варить на кухню. Я хочу к тебе!
Нелька сидела на материной кровати без рубашонки, беленькая, голубоглазая, с узкими мягкими плечиками и по-детски кокетливо жеманилась. Кеша тут же вспомнил, как Нелька забавлялась воскресными утрами с отцом.
— Ну, иди! — сказал он. — Надень только рубаху.
— Я так! — заупрямилась Нелька и вскочила, нахлопывая себя по голым коленкам.
Ну, что взять с человека, которому нет еще и трех лет?..
— Иди! — милостиво уступил Кеша. — Бесстыдница!
Нелька, прошлепав босиком по полу, забралась на кушетку, встав на четвереньки, заглянула брату в лицо и не больно укусила за щеку. Кеша тихонько толкнул ее, она с удовольствием упала и подпрыгнула на пружинах кушетки, брыкнув его ногами. Тогда Кеша загнул ей «салазки» и нахлопал, она со смехом вырвалась, визжа и извиваясь, как пойманная белка, потом ей сделалось больно, она захныкала. Кеша отпустил ее и сделал стойку на голове, Нелька рассмеялась. Тут вошла мать, неся кастрюлю с кашей и чайник.
— Все пружины повылезли! — сказала она. — Интересно, на чем спать будешь?
Мать накрыла на стол и села, ожидая, пока Нелька нашалится и захочет есть. Была она в голубом блестящем халатике без рукавов, еле запахивающемся на полных бедрах, в больших тапочках на босу ногу. Распущенная нечесаная коса висела под коленки, большелобое лицо с густыми бровями было румяно и свежо. Кеша сел на кушетке, оттолкнув повисшую на нем Нельку так, что она стукнулась о стенку и заревела, и уставился на мать. Ему всегда нравилось, когда во дворе или в школе мальчишки говорили, что его мать красивая, но сейчас он смотрел на нее, понимая это, и ему было неприятно и страшно.
— Мам? — сказал он.
— Ну?
Мать подошла и села рядом на кушетке, обхватила его худой гладкой рукой. Кеша почувствовал вдруг голым плечом жесткие волосы у ней под мышкой и грудь, услышал запах ее тела. Он покраснел и высвободился.
— Умоюсь пойду, — сказал он. — Есть хочу.
И выходя, еще раз оглянулся на мать, на то, как она сидит, лениво отбиваясь от Нелькиных ласк, как растрепались у ней длиннющие волосы по узкой спине и полным бедрам, обтянутым голубым халатиком, как бесстыдно расставила она полные ноги в отцовских
Когда он вернулся, у них сидел Мишка, из воротника белой чистой футболки, как столб, поднималась загорелая шея.
— Что пришел? — мрачно спросил Кеша. — Мы даже не позавтракали еще.
— Одиннадцать часов, — возразил Мишка.
— Ну, и что?
— Ладно тебе — места не просидит! — удивленно усмехнулась мать. — Он мне вон стекла обещает вставить.
— Еще чего, сам вставлю!
— Ты не умеешь, а я умею, — серьезно начал уговаривать его Мишка. — Я в деревне всем вставлял.
Кеша заметил, что Мишка говорит с ним, а сам смотрит на мать, глупо, белозубо ухмыляясь.
— Мам, — Кеша помолчал растерянно, не зная, что сказать дальше. — Оденься… Причешись, что ли!
— Зачем? — изумилась мать. — Я тебе не одета? — И опять усмехнувшись, спросила Мишку: — Дорого ты с меня запросишь, стекольщик?
Мишка вдруг страшно покраснел, даже сквозь загар, и отвел глаза.
— Сговоримся… — буркнул он и, став серьезным, все еще красный до того, что на лбу, в том месте, где срослись брови, у него выступил пот, сказал: — Только прошепчите… Я в любую минуту, что хотите, сделаю! Я и стекло достану, чай, мы с Кешкой дружим…
Мать тоже сделалась серьезной, постояла молча, потом отошла к столу, незаметно обдернув на себе халат, и стала резать хлеб.
— Садись с нами, стекольщик, — позвала она. — Не отнекивайся, это в деревне по три раза приглашают. Садись, пока есть что есть…
Мишка поднялся, направляясь к столу, мать оглядела его долгим взглядом, потом посмотрела на Кешу.
— Здоровые дубины какие вымахали, — сказала она горько. — На кой черт это нужно?..
Завтракали молча, даже Нелька, которая давно любила есть самостоятельно, сосредоточенно водила большой ложкой по тарелке, зачерпывала кашу и ляпала себе на фартук. Мишка изредка, точно против воли, косил глазом на мать.
Мать поднялась, начала убирать со стола, Мишка тоже вскочил.
— Помогу давайте, — сказал он, беря чайник, и Кеша увидел, как Мишка нарочно дотронулся тыльной стороной ладони до материной руки.
— Поставь! — крикнул Кеша, почувствовав, как загудела в ушах кровь.
Мишка недоуменно обернулся.
— Ты что? С пупу али с глупу? Что я сделал?
Мать нахмурилась и, посмотрев на Кешу злым надменным взглядом, взяла чайник, кастрюлю и вышла. Мишка сказал:
— С ума-то не сходи… Поехали сегодня в ЦПКО, и эту лизуху бери. — Он кивнул на Нельку. — Деньги есть у меня.
Кеша сидел долго, дожидаясь, пока вернется мать, но та, видно, заболталась с соседками. Тогда он оделся, одел Нельку, и они, зайдя за Мишкой, поехали в ЦПКО.
Вернулись они в четыре часа, за это время не объявили ни одной тревоги, видно, фрицы тоже решили устроить себе выходной. Мишка сплел Нельке венок из одуванчиков, коих в Нескучном саду было полно, и Нелька влетела в комнату с хвастливым криком. Но у них сидел гость, и мать на Нелькин визг серьезно и грустно кивнула и снова повернулась к гостю.