Избранное
Шрифт:
— Не нравится — смеётесь? Уверены — купили меня крепко — не верите — поставлен глядеть за вами! Вы платите мне всемеро — чем сам — про вас песни сложат — да… а я спец — наёмный солдат — швейцарец из папской гвардии — не за что уважать — а тут есть моя кровь — нервы — моих дедов!
— Не надо нервничать, — примирительно и с пятнами на щеках вступился Потёмкин. — Мы рады всякой честной силе, которая идёт с нами… но, сами знаете, люди вашего класса…
Увадьев сердито расчерчивал ногтем выгнутую свою ладонь:
— Нет, зачем же! Ты требуешь, и мы даём. Нам нужно знание, оно стоит дорого: мы платим. Мы ж богачи, мы постановили истратить четыреста семьдесят пять миллионов на одно бумажное строительство. Что ж, пускай он просит у меня дачу, в Ницце, автомобиль в Париже, красавицу в Сан-Франциско.
Лицо Ренне налилось тёмной краской; он собирался сделать возражение, ответ человека, у которого выбита из рук винтовка; вдруг он заметил чуть презрительную усмешку Бураго и догадался, что тот стыдится его.
— А вы смеётесь — весело — мы только суперфосфат для них — коровы, пока не добыт научный синтез молока. Вы… — и, казалось, самые зубы прыгали в лице Ренне.
— Ну, я-то не суперфосфат… — строго начал Бураго, но тут зазвонил телефон, и оттого, что аппарат ближе всего стоял к нему, он прежде остальных схватился за трубку. Свободная его рука порывисто щипала шнур, как бы стремясь разъять его на волокна.
— Что-о?.. какие дверные ручки? — закричал он в трубку. — Что-о? к чорту, не мешайте говорить, товарищ! Да… слушаю, — и почти тотчас же бросил трубку. — Господа, — сообщил он, волнуясь, — порвался средний вынос… убило человека. Надо быстрей, быстрей… Иван Абрамыч, ведите переговоры с волсоветом, с утра мобилизовать население. Да, к вечеру завтра его придётся ловить… — Он не пояснил, кого ловить — беглый лес или население, а Фаворов с тоской подумал, что и то и другое. — Филипп Александрыч, вы отправитесь с бригадой на воду. Прожектор пустить… Фаворов, вы со мною.
— Это глупо — сейчас на воду, — поморщился Ренне, подымаясь.
— А я тебя под суд! — гаркнул Бураго, и лицо его багровыми пятнами стало подмокать изнутри. — Почему порвался вынос?..
— Отечественное рукоделье, — пожал тот плечами, уходя.
Шлёпая калошами, он спускался по лестнице пять ступеньками раньше Бураго.
— Отчего у вас всегда калоши спадают? — раздражённо спросил главный инженер.
Тот обернулся; лица его не было видно впотьмах.
— Мои калоши — вредно социализму? — чужим голосом огрызнулся он.
— Я требую, чтоб машина хорошо — ваша плохо, — заражаясь его манерой говорить, крикнул Бураго. Когда калоши спадают — плохо. Бумажки, бумажки набейте, в носок, бумажки туда…
Ренне не ответил и вдруг, старчески разметая воздух руками, побежал по размякшей поляне посёлка.
…дослушав этот неслучайный разговор, Потёмкин стащил одежду с гвоздя и стал одеваться. Во что бы то ни стало ему следовало присутствовать там, где решалась теперь удача Сотьстроя; он чувствовал себя трубочкой того универсального клея, который выдуман чтобы соединить самые разнородные предметы. Прежде всего надо было преодолеть брюки, и даже это оказалось не под силу; со злостью и укором он глядел на тощие свои с редким пушком ноги, и ему становилось обидно: он ущипнул один волосок и выдернул его, но и боль была приглушенная, чужая. Тошная слабость подвалила к рёбрам, а дверь стала клониться направо, по часовой стрелке. Тогда с безразличным лицом он повалился на подушки и закрылся с головой одеялом. Крепче всякого сторожа преграждали ему выход отсюда брюки, грозно распластанные на полу.
Нёсся ветер и спотыкался, и пищал в детскую дуду, и снова мчался по долине. Непрерывной очередью, подобные убойному скоту, в небе тащились облака. Похолодало, ветер озноблял, но все были в поту — и те, которые бежали к реке вдоль колючей изгороди строительства, и те, которые, достигнув реки, бродили по берегу добровольными и бессильными сторожами. Говорили почему-то шопотом, и всякий с тревогой посматривал на неспокойную луну, удушаемую облаками. Для сокращения пути Бураго пошёл через территорию строительства, куда не пропускали никого в этот тревожный час; Фаворов, которого тот прихватил с собой на всякий случай, впервые наблюдал такое необыкновенное затишье. Было очень пустынно. При кратких промельках луны корпуса лесов представали как остовы огромных кораблей,
На пути попадались то брошенная вагонетка с арматурой, то подмокшая бочка цемента, то вдруг какой-то огромный и угловатый холм; покрышка на нём отливала мокрой синевой. Бураго с трудом оттянул вверх намокший брезент и разглядел во мраке только сквозные ящики.
— Спичку, — сказал он Фаворову, стоя на коленях и засматривая под брезент. На огонёк вынырнул из-за приземистого склада сторож. — Что тут? — спросил инженер.
— Моторы прибыли…
— Когда они прибыли?
— Дён пять лежат.
Бураго опустил брезент и молча пошёл дальше. Под сапогами хлюпала глина. Из-за штабелей леса, катищ по-тамошнему, показался острый прожекторный луч; он щупал облачные лохмотья, и, может быть, его единственным назначением теперь было внушать людям ту бодрость, какую давал огонь и первобытному насельнику Соти. Фаворов волновался:
— Она бунтует, — сказал он надтреснуто, потому что был простужен, — но мы закуём её, и она повезёт нас к…
Договорить ему не удалось; зарычал гудок, и теперь казалось, что рёв его исходил из самых глаз Бураго:
— Не декламируйте при мне истин, молодой человек… которым место на табачных коробках. Тут серьёзней… Инженер, а мыслите, как поэт: стыдно! Кто заведует складами? Записать. Завтра за ворота.
— Он секретарь стенной газеты, — захлебываясь ветром, заикнулся Фаворов.
— …за ворота! — рявкнул Бураго, и снова, точно взбуженное его окриком, зарычало облако над паросиловой.
Молодой замолчал, всё ещё одолеваемый лирическим недоуменьем, — красный ли орден на грудь, бубнового ли туза на спину получат они за свою безвестную работу. В молчании они вышли на берег, заметно приблизившийся к самой дамбе за один минувший день. Тёмная толпа рабочих суетилась в том месте берега, куда упиралась пята запани. Выносов не было видно; через бон'a со свистом хлестал мрак, порождая хруст позади себя и неведомое клокотанье. Стало очень страшно и торжественно. Из крайнего сарая выволокли огромный меток троса: жилы его сверкали, когда мимо пробег кто-нибудь с фонарём. Тут же долговязый Горешин, силясь перекричать ветер, отправлял охотников на верхнюю запань: он уже охрип и от ветра казался ещё длиннее. В прожекторный луч попал Акишин, затесавшийся в четыре добровольных десятка, которым предстояло единоборство с рекой; луч погас, а Фаддей так и остался в зрительной памяти Увадьева с высоко поднятой рукой и бородой, отметённой ветром в сторону. Наспех рыли ямы для новых свай, лопаты звякали друг о друга, люди работали спорей машин. Часть бригады на подводах отправлялась на верхнюю запань, чтоб попытаться и там сделать невозможное, — подводы скатывались с бугра во мрак и тотчас растворялись в нём без остатка. Кто-то бабьим голосом покричал, что на Калге снесло мост и надо ехать зимником на Ухсинку; не докричав, он махнул рукой и на бегу вскочил на подводу. Двое верховых, — и один из них Пронька, — обхватив бока лошадей босыми ногами, метнулись вперёд на разведку дороги.
Надвинув кепку на самые глаза, чтоб не быть узнанным, Бураго наблюдал со стороны эту почти безмолвную суету; он раздул ноздри, — пахло острым потом человека вкруг него. Кто-то толкнул его в спину и, выругавшись, промчался вперёд к прожектору; тотчас в снопе света распахнулось кумачное знамя строителей. Бураго узнал этого чернявого парнишку, председательствовавшего на открытии макарихинского клуба; он напрасно хитрил, этот безыменный чудак, пытаясь знаменем умножить усердие бригадников. Они старались и без него, ибо тут погибала не только их собственность. Над парнишкой смеялись, отталкивали, чтоб не загораживал света, но он сохранял свой угрюмый и неподкупный вид. Бураго опустил глаза; на его памяти случались не раз строительные катастрофы, но этой добровольной отваги он не встречал никогда. Очень туго и с усмешкой, точно его понуждали на фальшь, он сообразил: тогда гибло чужое, тогда гибло только золото.