Избранное
Шрифт:
Там ко мне отнеслись, как к блудному сыну, раскаявшемуся в своих многочисленных прегрешениях и вернувшемуся, наконец, под отчий кров.
Среди этих милых, степенных, остроумных людей я, несомненно, был инородным телом и, по инерции, до неприличия громко хохотал из-за любого пустяка. Особенно меня веселили почему-то брызжущие внезапными искрами бенгальские огни. Мне было страшно интересно наблюдать это искрение, сбегающее по металлическому стерженьку всё ниже и ниже и старающееся как можно скорее, и веселее главное, сжечь себя.
Помню, как я танцевал с какой-то красивой женщиной «бальзаковского возраста» очень медленный танец
Дотанцевали ли мы танец до конца – не помню… Точно знаю только, что значительную часть времени я простоял на мягком коврике, в ванной комнате, на коленях перед розовым унитазом, держась руками за его края и меня долго и нещадно, до икоты, до колик в животе, рвало, словно из меня выходила вся мерзость, накопленная мною не только за прошлый год, но и за всю мою предыдущую жизнь. И столько дряни, скопившейся во мне за столь короткую жизнь, я даже, честно говоря, и предположить не мог. Её, этой пакости, изрыгаемой из меня, я думаю, вполне могло бы хватить даже на очень долгую жизнь…
Потом, уже умытый и притихший, в огромной прихожей, куда меня, «как одноклассника дочери», вышла проводить мать Беты, где-то в углу среди вороха шуб и пальто я пытался её целовать, поражённый её свежестью и красотой: в шею, в щёку, в губы…
Не помню, правда, насколько успешными были мои попытки. А вот её разливистый смех над моим донжуанством помню отчётливо.
Домой я возвращался совершенно очищенный, в прямом и переносном смысле, по абсолютно пустынному, «мёртвому» городу, как-то странно и тускло освещённому первым январским утром уже следующего года…
«Вот и январь накатил, налетел, бешеный, как электричка», – с грустью подумал я.
По сквозным и тихим улицам, втыкающимся в городскую площадь с ёлкой посредине, ветер, тихо шурша ими, гнал прочь обёртки от конфет и конфетти, обрывки серпантинных цветных лент. И этот разноцветный «снег» из конфетти был совсем не грустным, а, напротив, каким-то очень озорным.
На площади валялись разорванные маски, бутылки из-под шампанского, раздавленные бумажные и пластиковые стаканчики… Разноцветный карнавальный мусор.
Безвременье, которое зелёными точками высвечивали на этой площади электронные часы, когда пробило полночь и на их тёмном табло светились только четыре зелёных нуля, кончилось…
Теперь они показывали: 09.11. А через мгновение – на том же месте: – 18°С.
Проходя мимо Бетиного дома, я взглянул на плотно зашторенное окно их «залы» и на окно на первом этаже, где я видел в прошлом году – десять часов назад – красивую девушку и её друга. На оконном стекле, чуть ниже форточки, где задремучились морозные причудливые леса, протаянное, видимо, дыханием или прикосновением тёплого пальца к ним, красовалось нарисованное сердце, пронзённое стрелой, и чуть пониже – буквы: «Я Т.Л.». А на подоконнике так и осталась стоять недопитая бутылка вина и два высоких стеклянных бокала.
Я грустно улыбнулся, потому что очень хорошо знал этот немудрёный шифр, поскольку сам не раз пользовался им. И – не далее как вчера, но… уже в прошлом году, я произнёс эти слова, но только полностью, ещё до нашей ссоры с Таней, когда помогал ей накрывать на стол и никого из наших друзей ещё не было. «Бета, я тебя люблю…»
Сейчас я произнёс иное.
– Всем общий привет! – сказал я не то воображаемой девушке с парнем с первого этажа, не то своим неизвестно где прикорнувшим – а может,
– Я пошёл домой, баиньки…
Утро первого дня года выдалось довольно мутное.
И на душе у меня тоже было муторно, как будто бы что-то единственное и очень хорошее, что было в моей жизни, исчезло навсегда.
В размытом сероватом свете всё ещё кружил прошлогодний снежок. Он пах свежо, морозно, яблочно, как Бетина щека, когда я прикасался к ней губами…
* * *
Я задумал написать этот рассказ, почти через тридцать лет, после произошедших в ту далёкую новогоднюю ночь событий. И по какой-то магии чисел это снова оказался год двух десяток 1991й. Если сложить (ничего не переворачивая) две первых и две последующих цифры. Но рассказ у меня как-то не пошёл. И я начал писать его только на следующий год, на берегу изумительно красивого, какого-то изумрудного, залива, с прекрасными высокими прямыми соснами по его берегам, где мы отдыхали там с женой и одиннадцатилетним сыном. И наша вёсельная лодка, на которой мы приплыли на этот остров, привязанная к ивовым ветвям, покачивалась на небольших плавных волнах, превращавших после того, как волна накатывала на берег и отступала вновь, жёлтый песок в тёмно-серый… И почему-то этот контраст жёлтого и тёмно-серого песка напоминал об осени.
«Отчего душе моей сродни пасмурные дни. Отчего люблю песок сыпучий с тёмною полоской у воды. Запах торфа. Дождевые тучи. В дюнах цапли тонкие следы».
Жена загорала на жёлтом песке, прикрыв от солнца широкими полями соломенной шляпы лицо.
Сынишка, с закатанными штанинами, стоя по колено в воде, весьма успешно наловчился дёргать на блесну небольших щук, травянок.
Я сидел под сосной, прислонившись спиной к её сухому шершавому стволу, и писал…
И среди этой дремотной жары набежавший от залива прохладный ветерок и серый песок у уреза воды вдруг очень отчётливо напомнили мне падающий снег. И тот Новый год, двойной десятки – Двуликий Янус, глядящий одновременно и в прошлое и в будущее, и сулящий впереди так много хорошего…
Я ещё не знал тогда, что первая любовь, как правило, трагична. В лучшем случае – печальна. И для того, чтобы не длить печаль, её не надо пытаться удержать.
Я всегда с большой теплотой вспоминаю Бету и с большой грустью – девушку, которую я увидел в ту новогоднюю ночь, за шторой с этой стороны… Жаль только, что я её не знал. И теперь уже, конечно, никогда не узнаю даже имени её…
1992 г., Большой Калей
1994 – 1996 гг., Иркутск
МОРОЗНЫЙ ПОЦЕЛУЙ
– …Нет, не всё равно! Летний и зимний поцелуй – это совсем разные вещи, сударь. Как встреча и расставание.
– ?..
– Поцелуй на морозе… Его ощущаешь, но не чувствуешь.
– Что-то уж слишком мудрёно, мадам.
– Ну, если сказать так: «Морозный поцелуй». Вам понятнее? – Понятнее. Только страшнее, потому что звучит это уже, как поцелуй Смерти.
– Нет, это совсем не так! У Смерти не морозный, а холодный поцелуй… Но в чём-то вы всё же правы. Ведь и в самом деле что-то всякий раз умирает