Избранное
Шрифт:
— Просто он у тебя эгоист.
Софик покачала головой:
— Не понимаешь ты… Он гордый! Ему иной раз трудно бывает. Жена на ответственной работе, жена депутат, у жены ордена. А он тогда кто? Вот для него и важно доказать и себе и другим: на работе — одно, а дома — другое. Дома — я мужчина, я голова, как скажу, так и будет!
— Дикость. — Джемма пожала плечами. — И ты этому потакаешь.
— А я его люблю! — весело ответила Софик.
Таковы были семейные дела у подруги. А у Джеммы… Что ж, у нее все шло нормально. Даже о
— Понимаешь, вот живу, и все у нас хорошо. А потом вдруг приснится сон. Ах, это трудно передать! Будто кто-то меня любит, но не просто, а особенно, как в жизни не бывает. Не могу описать — кто, я его даже не вижу, но знаю, что он меня ждет. Бегу, открываю какие-то двери, и вот последняя дверь — и вдруг просыпаюсь. Все вокруг знакомое, обычное. И такое на меня отчаяние нападает, такая тоска ни с того ни с сего, что и жить не хочется. Потом день, два вспоминаю сон. Закрою глаза и вспоминаю…
Софик порывисто обнимала подругу:
— Ах, ты у меня как заноза в сердце!..
Почему? Джемма не спрашивала. Мало ли что придет в голову Софик! Иногда она могла такого наговорить! И разве Софик не приставала к Джемме: «Ну, поведи меня к своей портнихе, выбери мне фасон платья!» Или требовала: «Научи — чем лицо мазать?» Кожа у Софик была обветренная, с кирпичным румянцем, как у крестьянок. Иногда она до ночи оставалась за городом, в поле, на испытаниях какого-то электрического трактора или часами простаивала на заводе у печей, от которых шел обжигающий жар. И когда она возвращалась с работы веселая или огорченная, ни в этой радости, ни в этой грусти не было места участию и сочувствию Джеммы. Тогда она заставляла себя думать, что занавески у Софик не первой свежести, что один из мальчиков захватил где-то стригущий лишай, что завтра Софик придется встать в пять часов утра и снова испытывать этот трактор, из которого еще неизвестно что получится.
Но все это не могло затушить недовольства собой и зависти.
Она завидовала наслаждению, с которым Софик ела разогретый суп, удовольствию, с которым она стягивала пыльные сапожки, завидовала делу, которое заставит ее подняться на заре…
Джемма ходила по комнатам своего дома, поправляла в вазочках белые неживые цветы, перемывала хрустальные бокалы и вазы. От этого уже нельзя было уйти. Никакие сны ничего не могли изменить. В субботу по вечерам собирались родственники, знакомые. Дом оживлялся. За чайным столом Варвара Товмасовна вела разговоры главным образом о своем внуке. Она демонстрировала его гостям, как и тогда, когда он был крошкой.
— Я человек объективный, но, право, такого остроумного мальчика в наши дни не часто встретишь…
Ваган потешал всех, рассказывая, как школьники старших классов ездили помогать пригородным колхозам.
— Лично я устроился на уборку винограда. Сколько мог — убрал, — он выразительно хлопал себя по животу.
— И все у вас так работали? —
— Нет, отчего же! Всегда находятся ишачки.
— Ваганчик! — укоризненно восклицала бабушка. — Вас направили, чтобы помочь колхозникам. А ты как-то несерьезно относишься к этому большому делу. Мне это не нравится.
Голос звучал строго, а в глазах, которые она переводила с мальчика на присутствующих гостей, было приглашение: «Полюбуйтесь, ну что за ребенок!»
— Бабушка, представь себе, я точно так сказал на собрании! И как мне хлопали!
Варвара Товмасовна объясняла:
— Трудный переходный возраст. Но голова у мальчика прекрасная. Марутяновская голова. И очень доброе сердце.
Джемма молчала. Она знала: сын принадлежит не только ей, Варвара Товмасовна имела на него такие же права.
Джемма пыталась поговорить с мальчиком. Как-то ночью, когда он собирался лечь, подошла и положила руку ему на голову. Волосы, которые были когда-то такими нежными, теперь лежали непокорно-курчавой шапкой.
— Детка моя… — Джемме хотелось найти что-нибудь очень убедительное, — мне не нравится, как ты живешь, — с болью сказала она.
— Почему? — спросил Ваган.
Потом погладил руку матери:
— Мама, ты ничего не знаешь о жизни!
В его голосе Джемма услышала превосходство и, как ей показалось, презрение.
Она хотела верить в доброе сердце сына, но мальчик ничем не подтверждал этого.
Ким считал, что слишком долго засиделся на месте начальника цеха. И винил в этом Толояна:
— При другом директоре я, может, давно был бы главным инженером. А этот и меня продвинуть не хочет, и с завода не уходит.
Варвара Товмасовна на правах родственницы полушутливо говорила:
— Надо растить людей, Грикор. Выдвигать. Доверять.
Но у Толояна, видимо, были свои соображения. Он хмуро поглядывал в сторону Кима и бормотал:
— Не все сразу, не все сразу…
Ким нервничал:
— Нет, пока он на заводе, мне вперед не шагнуть. Старик, верно, боится, что ему пенсии не хватит.
Эти слова пятнадцатилетний Ваган повторил в лицо дяде Грикору:
— Думаешь, тебе пенсии не хватит! Ты ведь уже старый, песок сыплется. Из-за тебя папе ходу нет!
Спокойно и даже дружелюбно он сказал это старику, который носил его на руках.
Дядя Грикор шарил по вешалке, отыскивая свое пальто. Варвара Товмасовна убеждала его:
— Пустяки, ну пустяки, Грикор… ребенок ведь… Не обращай внимания… Ай-ай-ай, стыдно тебе!
Но когда вернулась в столовую, удовлетворенно сказала:
— Ничего. Один раз выслушал правду в лицо. Теперь уйдет.
Через две недели Толоян ушел на пенсию. Варвара Товмасовна решила устроить кутеж и пригласить нового директора. Марутяны уже давно к себе никого не звали, а тут был и повод — годовщина свадьбы Кима и Джеммы.
Список приглашенных все разрастался. Варвара Товмасовна напоминала: