Избранное
Шрифт:
* * *
Пусть не графика — живопись, но
предпочтительно чёрным и белым,
как в немом неподвижном
Утром встанешь, посмотришь в окно —
тот же уголь, приправленный мелом.
Смерть контрастна, поскольку хитрить
не умеет, а мне не впервые
притворяться что умер, но жить,
постигая азы мимикрии.
Припорошен февральским снежком,
чуден Невский при тихой погоде.
Хорошо прогуляться пешком,
потолкаться в прохожем народе,
на фасады взирая и не
обращая вниманья на лица,
по нечётной пройтись стороне,
забывая свой долг очевидца,
не к Дворцовой, не к Зимнему, где
у Атлантов толпятся разини, —
к несвободной Обводной воде,
куполам Доменико Трезини.
По ступеням спуститься, присесть,
закурить. Здесь спокойней и тише.
И вода ледяная чуть слышно
шелестит, что-то шепчет.
Бог весть.
* * *
И с ума не сойду, и уже не сопьюсь —
мне скандальной легенды не надо.
Так чего я боялся? Чего я боюсь?
Для чего словно вор заучил наизусть
проходные дворы Ленинграда?
Да и здесь, у Фонтанки, ну что я забыл?
И какой ещё надо свободы?
Постою на ветру у чугунных перил,
загляжусь в нефтяные разводы.
То-то радости, Господи, — жить-поживать.
Это всё ж не блокадную пайку жевать,
не тюремной баландой давиться.
Ну а впрочем, — не всё ли равно? Наплевать.
И не то ещё может случиться.
* * *
Как высока земная тишина,
какой
Наверно это больше, чем награда,
душе, пока крылата и бедна,
но не поёт, свершая перелёт,
порою только вскрикнет одиноко,
давая знать, что я уже не тот.
Но — не поёт пернатая до срока.
Осенний сад затих и поредел.
Живу. Благословляю свой удел.
Ведь в стихотворном кружеве лиловом
есть между строк блистательный пробел,
где так прекрасно всё, что проглядел
и не задел ни строчкою, ни словом.
* * *
Мелодии горькая завязь —
всей жизни моей продолженье.
О, если бы только не зависть
к природе, утратившей зренье,
когда, затопляя округу
невнятицей истинной боли,
почти повторяя друг друга,
смыкаются небо и поле.
Что толку в ночном причитанье?
Какого ты ищешь спасенья?
Стихи на едином дыханье
почти не имеют значенья,
а их необычная смелость —
боязнь пустоты и застоя.
Минуй нас смертельная зрелость
и слово, — уже восковое.
О, эта волна звуковая!
Обманет. Конечно, обманет.
Но всё-таки, страх заглушая,
нахлынет, низринет, изранит,
потом подойдёт к изголовью
с любовью, даруя отсрочку,
и значит, ты жив, если кровью
забрызгана каждая строчка.
Спроси — для чего? Я отвечу,
что смысла и нет, и не будет.
Поэтому всё человечье
мне чуждо. Пусть кто-то осудит,
но я не умею иначе
любить. И любое прозренье
из области детского плача,
которому нет объясненья.
* * *
<