Избранное
Шрифт:
— Да, без соли и без горчицы — прямо в рот нельзя взять!
На рюкзаке оставалось всего два-три яйца.
— Ты чего не ешь, Конрад? — тихо спросил Фернан, и на широком лице его мелькнула еле заметно ухмылка.
Конрад молча глядел перед собой, потом сгреб в ладонь оставшиеся яйца, раздавил их одним движением, так что между пальцами проступила желтоватая масса, и, широко размахнувшись, швырнул их на улицу.
— Скотина!
Нэгели подбросил в огонь новую порцию топлива. Ввысь фонтаном взлетело золотое облако
— Потише-ка, братец! — сказал Фернан.
На минуту все замолкли, следя за неровным полетом искр. С улицы вдруг донесся взрыв смеха и крики. Протяжные жалобы граммофона замолкли.
Конрад громко, с тоской и отчаянием, рассмеялся.
— Благодарят за яйца, — сказал он и стукнул себя кулаком по колену. — Чтоб он сгинул, весь этот подлый, ненасытный мир!
— Внизу градусов на пять, поди, теплее.
— Эх, надо было немного вина захватить!
— Да еще вскипятить бы его! — кто-то даже прищелкнул пальцами, ощутив во рту пряный вкус горячего вина.
— В чем бы ты его вскипятил-то?
— А нашел бы в чем. В собственном животе, например!
— Что там все-таки за секрет с этим хлебом? — вспомнил, двигая челюстями, Рюттлингер.
Фернан сразу же повернулся к нему, глаза его загорелись. На другом конце полукруга двое рабочих помоложе весело переглянулись. Один из них, зять Фернана, с бородой, светловолосый, плечистый, со слегка приплюснутым носом и серо-голубыми глазами, прикрыл ладонью ухмылку.
— Погляди-ка на старого мерина: прямо светится весь, когда про хлеб свой рассказывает!
Второй добродушно улыбался.
— В самом деле, как насчет хлеба? — крикнул он.
В этот миг неожиданный звук возник в зимней, холодной ночи: звонкий, радостный птичий щебет. Люди, ошеломленные, онемели. Песня смолкла, но через минуту, словно Феникс, вновь ожила в шипенье и треске костра; мелодичные, чистые трели звучали столь дерзко и независимо, что рабочие невольно заулыбались.
— С ума сойти… — произнес кто-то изумленно.
Песталоцци положил ножик вместе с салом и хлебом и, приставив к уху ладонь, остановившимся взглядом уставился в пламя: пение исходило словно из жарких глубин костра.
Кто-то громко, счастливо расхохотался.
— Ну и чертова пичуга! — сказал, качая головой, Нэгели.
Снова послышался щебет. Теперь засмеялись все.
— А ну, Бернар, показывай! — крикнул вдруг Серафен и, вскочив, легко перепрыгнул через костер.
Коротышка сидел весь багровый от сдерживаемого смеха. Серафен нагнулся и сунул руку тому в карман. И вот на ладони его очутился черный овальный футляр из кожи, а в нем, в гнезде из белого бархата, красная лакированная коробочка, крышка которой пружинисто открывалась при нажатии на незаметную кнопку, и на свет божий выскакивала, хлопая крыльями и вертясь в разные стороны, крохотная, с ноготь, зеленая птичка; через две-три секунды желтый клювик ее открывался и торжествующие, заливистые
С недоверчивыми, просветленными лицами люди столпились вокруг Бернара. Конрад даже забыл про яйца; с ревнивой нежностью держал он в толстых пальцах хитроумный механизм, а когда пичуга принималась петь, нос его морщился, глаза увлажнялись, и он разражался растроганным, идущим от самого сердца, густым смехом. Десять — двадцать раз нажимал он на кнопку, и столько же раз повторялся этот по-детски раскованный, радостный смех.
— Заберите кто-нибудь у него, пока он не тронулся, — сказал Песталоцци.
— Покажи-ка!
— Дайте вон Лемонье, — сообразил кто-то. — Он не видел еще.
Плотник Лемонье, молчаливый, сухопарый человек лет пятидесяти, с острым, длинным носом, тихо лежал у огня. Перед наступлением темноты с ним случилось несчастье: попав ногой в щель между досками, он упал так неловко, что сломал себе ногу. Да еще, падая, головой ударился о кирпич, и теперь все лицо его было в кровоподтеках. Его положили к костру, завернув в два одеяла.
Конрад, все еще не выпуская шкатулку, нагнулся к больному. Глаза у того были закрыты.
— Вроде спит, — неуверенно сказал Конрад. — Разбудить его, что ли?
— Он, похоже, не спит, а сознание потерял, — мрачно подал голос Песталоцци.
Все молчали.
— И с чего бы ему терять сознание? — нерешительно спросил кто-то.
— От удовольствия, — буркнул Песталоцци, — что может полежать тут на свежем воздухе.
Лицо у плотника было неподвижным и белым; у носа, на левом виске, на подбородке чернели полоски засохшей крови.
— Эй, Лемонье! — позвал Конрад, осторожно тыча того пальцем в плечо.
— Все же надо было снести его вниз! — сказал Рюттлингер.
Рабочие в растерянности топтались возле незадачливого своего товарища.
— Как же это мы ничего не заметили? — задумчиво проговорил Нэгели. — А он-то — и словом не обмолвился, что ему плохо.
— От него слова лишнего и в хорошие времена не услышишь! — отозвался кто-то.
В наступившем молчании еще яснее слышался шум толпы, веселящейся и танцующей глубоко внизу. Граммофон, осипший уже, все играл свадебный марш из «Лоэнгрина». Но толпа заметно редела: глядя сверху, можно было заметить все больше щелей и прогалин меж скоплениями темных фигур.
— Все же надо бы как-то его спустить. Вдруг у него внутри что-то! — повторил Рюттлингер.
Конрад снова легонько толкнул Лемонье. Тот открыл глаза. Все смотрели ему в лицо и не знали, что спросить.
— Замерз? — наклонился к плотнику Серафен.
Тот не ответил.
Фернан опустился рядом с ним на колени, внимательно заглянул ему в глаза.
— Давай мы тебя домой отправим, Лемонье, — сказал он.
— Нет, — тихо, но отчетливо ответил плотник, — домой я не пойду!
Рабочие неловко молчали.