Избранное
Шрифт:
— Ну, вот и солнышко расцвело, — сказала тетушка Пирошка, которая всего несколько лет как переселилась в Будапешт из ревфюлёпских[3] виноградников. — Теперь потеплее станет, — добавила она, улыбаясь доброй, мягкой улыбкой.
— Потеплее станет? — повторила Рожане, которая за два последних часа не сказала ни слова.
У нее были короткие светлые волосы, могучую грудь туго обтягивал темно-синий толстый мужской свитер. Когда она на кого-нибудь обращала свой медленный взгляд, серые маленькие глаза ее словно выбирали сперва нужное направление. Да и слова, особенно первые, что должны были проложить колею для всей фразы, — у нее рождались
— Потеплее станет? — повторила она. — Что-то рано вы радуетесь, тетка Пирошка!
— Хоть бы ветер этот проклятый перестал, — сказала одна из женщин.
Тетушка Пирошка засмеялась.
— Люди вот недовольны: и чего, дескать, он, этот ветер, дует, — отозвалась она по-девичьи звонким, чистым голосом. — А ведь ветер-то воздух чистит. Коли б не ветер, человек бы совсем протух.
— Он и так протух! — Рожане вдруг грохнула кулаком по стене будки; к счастью, сторож уже ушел куда-то. Зато появился на набережной страж порядка; сурово топорща усы, он внимал тихому ропоту, бросая порой не совсем уставные взгляды на молоденьких баб.
— Тихо, женщины, — говорил он время от времени, — некуда торопиться, рано или поздно все состаримся.
Вокруг понемногу собирались зеваки; они стояли на верхней набережной, облокотившись на железные перила; свистел какой-то мальчишка; немка-гувернантка оттаскивала от перил своего малолетнего воспитанника, норовившего во что бы то ни стало плюнуть сверху на очередь; иногда кто-нибудь из гуляющих у Дуная пожилых господ останавливался спросить полицейского, что случилось. Очередь была такой длинной, что, если глядеть с хвоста, казалось: извиваясь в утренней дымке и тихо жужжа, она уходит куда-то в небо, в высокие розовые облака. Солнце в самом деле начало припекать, согревая печальную вереницу измученных и оборванных ангелов, сошедших зачем-то на набережную и безнадежно застрявших тут… Между тем вернулся и сторож.
— Пошел бы, что ли, позвонил в контору, — крикнули ему из очереди. — Долго ли нам еще ждать-то?
— А кто заплатит мне двадцать филлеров? — сварливо ответил сторож. — Стойте себе спокойно, кто-нибудь явится… На какую работу вас набирать-то будут?
— Мешки шить.
— Мешки шить? — удивленно переспросил сторож. — Нам тут никаких мешков не требуется.
— Как это не требуется?
— Как так не требуется, дяденька? — крикнул оказавшийся поблизости мальчишка. — Не слыхали, указ был: бензин теперь только в мешках продавать станут!
Тетушка Пирошка засмеялась:
— Вроде как муку, что ли?
— Точно, — гнул свое мальчишка. — В мешке не так огнеопасно, из мешка не вытечет, как из бочки.
— Ах, награди тебя господь за умные слова, — весело крикнула тетушка Пирошка, потирая озябшие руки. — Иди-ка, милый, сюда, я тебе уши, умнику такому, оборву!
— А лесенку принести, тетенька?
Бабы засмеялись.
— Зачем?
— А чтобы вам, тетенька, на цыпочки не вставать, — со светской вежливостью ответил мальчишка.
Вернувшись со своего обхода, снова возле склада остановился полицейский.
— Кто вас сюда снарядил-то? — спросил он у баб.
— В газете было объявление.
— В какой газете?
Полицейский долго, шевеля усами, изучал протянутый ему газетный лист.
— Ступайте, бабы, по домам, — сказал он громко. — Надули вас, видать. Первое апреля ведь нынче: вон в газете число стоит.
Кое-кто засмеялся. Смех волной покатился по очереди; целых две-три минуты прошло, пока он добрался до конца, до ступенек перед Парламентом и, высвободившись из грузных ангельских тел, растворился в солнечном свете.
— Поди ты со своими шуточками, старый мошенник! — крикнула сторожу какая-то молодая девка.
Воздух быстро теплел, и женщины жаловались на жизнь уже не столь горько, как до сих пор. Тетушка Пирошка вытащила из кармана ломоть черствого хлеба и принялась его грызть, так вкусно причмокивая, что в воздухе словно поплыли круги душистой коричневой колбасы и, будто глория, невесомо и празднично повисли над головами у баб. Дунай уже во всю свою ширину, победно и радостно сверкал в свете солнца. На одной из барж возле берега трое матросов сбросили тельняшки и, подставив солнцу татуированные спины, сели на палубе играть в карты. На другой барже крохотная белая собачонка залилась веселым лаем, словно учуяла запах колбасных венцов, висевших над очередью и с каждой минутой казавшихся все реальнее.
— У меня сын подмастерьем у мясника был, — сказала одна из женщин, — да только уже год как он без работы. Вчера пошел к городской бойне и продал свой фартук за сорок филлеров.
Число любопытных все росло, железные перила над набережной сплошь заполнились зрителями, как барьер на театральной галерке; иные, в том числе несколько служанок с детскими колясками, спускались вниз, на набережную, ближе к сцене.
— Идите, бабы, домой, — крикнула из толпы молоденькая, на вид деревенская девка, которой жаль стало невесть что ожидающих женщин. — Не видите, что ль, посмеялись над вами.
— Не может такого быть. Не бывает на свете таких бессердечных людей, — ответил ей кто-то из очереди.
— Не бывает, конечно, — вмешался голос из публики. — Ждите спокойно до самой ночи!
— А почему только до ночи? — подзуживая, крикнул все тот же мальчишка. — Такую хорошую работу нельзя упускать ни за что ни про что!
— А номер дома вы не спутали? — предположил кто-то.
Раздался смех.
— Барыня, а почем мешок бензина?
— Сколько платить-то вам будут? — поинтересовались сверху. — Дешево не беритесь!
— Ступайте по домам!
— Избави бог! — верещал мальчишка. — Ждать надо и все, хоть до скончания века!
— Поколотят вас дома, бабоньки, — крикнул, ухмыляясь, молодой парень в грязной одежде мастерового, — коли вернетесь без работы! Ох, поколотят!
Бабы в очереди не отвечали насмешникам: повернувшись спиной к ним, они шептались между собой или, стыдливо улыбаясь, смотрели в сторону, словно им невдомек было, о чем идет речь. Та или иная порой, потеряв терпение, огрызалась в ответ, но и самые боевые быстро смолкали; двести женщин все более погружались в угрюмое молчание. Близился полдень, многие в хвосте, плюнув на все, с бурчащими животами потихоньку уходили домой; не выдержал кое-кто и в середине; но большинство не бросало очередь, цепляясь за крохотную надежду, которую означало для них упорство остальных. Во всяком случае, ждать казалось делом не более бесплодным, чем плюнуть на все и уйти. Невыносимо было подумать, что вот ты уйдешь, а тут явятся из конторы и дадут работу оставшимся… Однако когда из Буды, с площади Баттяни, донесся через Дунай звон полуденных колоколов, часть очереди, ругаясь, причитая или молча стиснув зубы, отправилась по домам.