Избранное
Шрифт:
— Перечисляй! — сказал я.
Я почувствовал себя плохо, поэтому вернулся к кровати, сел. Зная обстоятельность мыслей и речи моего сына Тамаша, я понял: если останусь на ногах, им не выдержать. Как, впрочем, и сердцу, с ним надо поосторожней.
— Перечисляй! — повторил я. — Сядь!
— Я не хочу до конца моей жизни существовать на ваш счет, на ваши деньги, дорогой отец.
— До конца твоей жизни?.. Это у тебя здорово получилось. Ну, продолжай!
— Простите меня! Я, конечно, знаю, что вы, не считая…
—
— Это не так-то для меня просто, дорогой отец. Человеку бывает необходимо доказать себе самому собственную силу и жизнеспособность, если он не хочет удовольствоваться тем, что «до конца своей жизни» — простите! — останется сыном известного писателя.
— Вы даже не подозреваете, сударь мой, как скоро позабудут обо мне после моей смерти. Ну-с, продолжайте!
Я мог бы даже не слушать его, я уже знал, что повержен, разбит. Да, знал, с той самой минуты, как сын вошел ко мне. И напрасно тянуло ко мне от окна ласковым вечерним ветерком, и напрасно мои любимые деревья за окном, вдоль Пашарети…
— Мне неприятно слышать, дорогой отец, — сказал Тамаш, — что вы так мало цените…
— Ценю, сын мой, ценю. Но перейдем, с твоего разрешения, к причинам практического свойства. Мы, второразрядные писатели, не любим витать в облаках.
Только сейчас Тамаш сел; как видно, для него, существа нравственного, это была самая трудная часть.
— Комната наверху вам мала? — спросил я, чтобы как-то сдвинуться с места.
Тамаш — сама скромность — проглотил комок.
— Мала, дорогой отец. После службы я хотел бы работать еще дома… вдвоем в одной комнате мы невольно мешаем друг другу.
— Ну-ну, — вырвалось у меня с горечью, — мешаете друг другу? Кто бы мог подумать?
Тамаш взглянул на меня вопросительно и не ответил.
— Перебирайтесь на первый этаж, — сказал я. — Столовую и приемную можно запросто превратить в кабинет и спальню… А то и еще проще — наверх переберусь я.
— Вы смеетесь надо мной, дорогой отец, — сказал Тамаш. По нему было видно: я обидел его. В самом деле обидел — я это признал, хотя и не высказал вслух. Разве нельзя человеку, разволновавшись, быть немножко несправедливым?
— С вашего позволения, я продолжу, дорогой отец, — сказал Тамаш. — Нам еще потому тесновато в одной комнате, что Кати ждет ребенка.
Я опять встал, подошел к окну. Было тихо — и снаружи и внутри. Молчал и Тамаш.
— Беременна?
— На третьем месяце, дорогой отец.
— Точно ли?
— Точно, отец.
— У врача были?
— Были.
Девочке конец, подумал я. Провались все ко всем чертям! Я опять сел на кровать. Комната описала вместе со мною круг, но потом остановилась. Я надеялся, что Тамаш не замечает моего состояния. Он сидел передо мной, опустив глаза, как будто забеременел сам. Оба мы не произнесли ни слова. Нарушил молчание я; в конце концов из нас двоих я был старше,
— Поздравляю, — сказал я. — Надеюсь, будет мальчик, но пойдет не в деда, это дурная наследственность. Зачем вы так рано начали? Желаете споспешествовать демографическому росту нации?
— Возможно, — сказал Тамаш, как показалось мне, уже с некоторым раздражением. — Мы оба хотим иметь много детей, дорогой отец.
— Placet[41], — сказал я. — Единственный ребенок в самом деле нехорошо… только не принимайте этого на свой счет, сударь мой! На третьем месяце, говоришь? Еще можно избавиться…
Стук в дверь: Катрин.
Удивленно:
— Ты здесь, Тамаш? — Весело: — И о чем же это вы тут вдвоем беседуете?
— Барышня, — сказал я, — либо войдите в комнату, либо останьтесь за порогом. Вам, должно быть, известно, что я не терплю перекличку через распахнутые двери.
Но она все же осталась в дверях; готовая к бегству?
— Уж не сказал ли ты? — вдруг взволновавшись, спросила она Тамаша.
— Сказал.
— Все?
— Все, — ответил Тамаш.
Девочка прикрыла за собой дверь. Ее лицо пылало, шея тоже. Она по-прежнему стояла у двери.
— Все? — переспросила она. И двинулась к моей постели: ноги несли вперед, душа увлекала назад.
— Все правильно, дети мои, — сказал я. — Правильно. Старость молодости не пара. А уж если к ним еще и третье поколение прибавится…
Внезапно девочка бросилась ко мне со всех ног и у самой кровати присела на корточки. В ее глазах стояли слезы. Она схватила мою безвольно висевшую руку, поцеловала. Я, конечно, отдернул ее, но она продолжала все так же сидеть на корточках перед кроватью.
— Милый, дорогой бо-пэр, — сказала она чуть слышно, — ничего-ничего не бойтесь! Я каждый день стану приходить к вам, каждый день! Вы только подумаете про меня, а я уж тут как тут, даже звать не нужно — я угадаю, вы же знаете. Каждый день буду здесь, а по воскресеньям и Тамаша прихвачу. Вот увидите…
По ее побледневшим щекам катились детские крупные слезы, даже всхлипы сдержать она не умела.
— Не плачьте, барышня, — сказал я, — и главное, меня не утешайте. О вашем переезде я весьма сожалею, но в отчаяние из-за этого не прихожу. Короче говоря, вы беременны? И уверены в этом?
— Уверена.
— На котором же месяце?
— На третьем.
— У врача были?
— Были, милый бо-пэр. Но я стану приходить каждый-каждый день, милый, хороший бо-пэр!
— И когда появится ребенок?.. Ну, неважно. Почему вы изволили так поспешить, барышня? А известно ли вам, что сейчас еще не поздно было бы изгнать плод?
— Нет! — крикнула девочка. — Нет!
Это прозвучало так отчаянно, так гневно, как будто я на цепи волок ее к операционному столу.
— Почему вы изволили так поспешить, барышня? — спросил я еще раз.