Избранное

Спарк Мюриэл

— Чего-чего? Ни в какие там ясли-садики я моих детей не отдам и ни в какой приют определять их не стану. По нынешним временам детишкам свой родной дом нужен, и у моих он есть. — И добавила: — Бог, он все видит, — таким тоном, что Реймонду стало ясно: до него бог еще доберется за то, что ему, Реймонду, повезло в жизни.

Реймонд выдал малышам по монете в полкроны, а для ребят постарше — они играли на улице — оставил монеты на столе.

— Как, уже уходите? — спросила Элизабет укоризненным тоном. Сама, однако, не переставала с жадным любопытством

разглядывать Генри, так что укоризна в ее голосе была скорее данью привычке.

— Ты из Штатов? — поинтересовалась она.

Генри, сидевший на самом краешке липкого стула, ответил: нет, с Ямайки, и Реймонд подмигнул ему, чтобы подбодрить.

— В войну много тут вашего брата понаехало, из Штатов, — сказала Элизабет, посмотрев на него краешком глаза.

Генри поманил семилетнюю девочку, предпоследнего ребенка Элизабет:

— Иди сюда, скажи что-нибудь.

Вместо ответа девчушка запустила руку в коробку со сладостями, которую принесла Лу.

— Ну, скажи нам что-нибудь, — повторил Генри.

Элизабет рассмеялась:

— Она тебе такое скажет, что сам рад не будешь. У кого, у кого, а у ней язык здорово подвешен. Послушал бы, как она учительниц отбривает.

От смеха у Элизабет заходили кости под мешковатым платьем. В углу стояла колченогая двуспальная кровать, рядом столик, а на нем кружки, консервные банки, гребень, щетка, бигуди, фотографии Иисусова Сердца в рамке. Еще Реймонд обратил внимание на пакетик, который ошибочно принял за пачку презервативов. Он решил ничего не говорить Лу: она наверняка заметила еще что-нибудь, и, может, гораздо хуже.

На обратном пути Лу болтала, едва не срываясь в истерику.

— Реймонд, дружок, — чирикала она своим самым великосветским голоском, — я просто не могла не оставить бедняжке всех наших хозяйственных денег на будущую неделю. А придется нам, голубчик, дома чуть-чуть поголодать. Другого выхода у нас нет.

— Хорошо, — согласился Реймонд.

— Но скажи мне, — взвизгнула Лу, — могла ли я поступить иначе? Могла ли?

— Не могла, — ответил Реймонд. — Ты правильно сделала.

— Моя родная сестра, дружок, — продолжала Лу. — Ты заметил, во что у нее волосы превратились от перекиси? Светлые и темные пряди вперемешку, а ведь какая хорошенькая была головка!

— Хотелось бы мне знать, сама-то она хоть что-нибудь пыталась сделать? — заметил Реймонд. — С такой семьей ничего не стоило добиться новой квартиры, если б только она…

— Такие никогда не переезжают, — вставил Генри, наклонившись с заднего сиденья. — Это называется трущобной психологией. Взять хотя бы народ у нас на Ямайке…

— Какое может быть сравнение! — вдруг взвилась Лу. — Тут совсем другой случай!

Реймонд удивленно на нее поглядел, а Генри откинулся на сиденье, оскорбленный. Откуда у этого-то взялась наглость, с

ненавистью подумала Лу, строить из себя сноба. Элизабет как-никак белая женщина.

Их молитвы о ниспослании благодати Генри Пирсу не остались без ответа. Сперва Генри обрел туберкулез, а следом и утраченную веру. Его направили в один валлийский санаторий, и Лу с Реймондом пообещали навестить его под рождество. Тем временем они молили Пресвятую Деву об исцелении Генри от недуга.

Оксфорд Сент-Джон, чей роман с рыжей счетоводшей кончился ничем, стал теперь у Паркеров частым гостем. Но до конца заменить собой Генри он так и не смог. Оксфорд был старше и не такой утонченный. Приходя к ним, он любил разглядывать себя в зеркале на кухне, приговаривая. «Ах ты, здоровенный черномазый ублюдок!» Он все время называл себя черномазым, что, по мнению Лу, вполне соответствовало истине, но к чему вечно тростить об этом? Он останавливался на пороге, раскрывал объятия и ухмылялся во весь рот. «Да, черен я, но и красив, о дщери иерусалимские». А как-то раз, когда Реймонда не было дома, он подвел разговор к тому, что у него все тело черное. Лу пришла в замешательство, стала поглядывать на часы и спустила в вязанье несколько петель.

Когда она трижды в неделю читала розарий перед Черной Мадонной и молилась о здравии Генри, она заодно просила и о том, чтобы Оксфорда Сент-Джона перевели на работу в другой город. Ей не хотелось делиться с Реймондом своими затруднениями; и на что, собственно говоря, ей было жаловаться? На то, что Оксфорд такой простой и заурядный? Это не годилось: Реймонд презирал снобизм, да и она тоже, так что ситуация была весьма деликатной. Каково же было ее удивление, когда через три недели Оксфорд объявил о своем намерении подыскать работу в Манчестере.

— Знаешь, а в этих слухах про деревянную статую что-то есть, — сказала она Реймонду.

— Возможно, — сказал Реймонд. — А то бы и слухов не было.

Лу не могла рассказать ему, как молилась об устранении Оксфорда. Но когда Генри Пирс написал ей, что пошел на поправку, она заметила Реймонду: «Вот видишь, мы просили возвратить Генри веру, и теперь он верующий. А сейчас просим, чтобы он исцелился, и ему уже лучше».

— Врачи там хорошие, — сказал Реймонд, но все же добавил: — А молиться мы, конечно, будем и дальше.

Сам он, хотя розария и не читал, каждую субботу после вечерней мессы преклонял колени перед Черной Мадонной помолиться за Генри Пирса.

Оксфорд при каждой встрече только и говорил, что об отъезде из Уитни-Клея. Реймонд заметил:

— Переезд в Манчестер — большая ошибка с его стороны. В огромном городе бывает так одиноко. Но, может, он еще передумает.

— Нет, — сказала Лу, настолько уверовала она в силу Черной Мадонны. Она по горло была сыта Оксфордом Сент-Джоном, который задирал ноги на ее диванные подушечки и звал себя ниггером.