Избранное

Пиляр Юрий Евгеньевич

— Оберштурмфюрер, мне кажется, мы опять чересчур много

125

времени тратим на психологию,— сказал Пеппи и нервно похлопал по голенищу своего сапога плеткой, свитой из бычьих жил.

— У нас еще есть время,— сказал оберштурмфюрер, очень глубоко затягиваясь и не сводя заострившегося взгляда с Карбышева.— У нас время еще есть. Так вас интересует…

— Да, очень,— сказал Карбышев.

— …О чем я буду думать, когда ваши солдаты станут убивать меня? — Оберштурмфюрер надменно поднял голову.— В виде исключения я отвечу

на этот ваш единственный вопрос… Сперва я буду убивать ваших солдат, очень, очень много ваших солдат. Потом опять и опять, пока моя рука способна держать оружие. Но если когда-нибудь где-нибудь возникнет ситуация, при которой я, расстреляв патроны, попаду в руки противника,— о, можете не сомневаться, я-то сумею умереть как солдат фюрера!

— То есть?

— Молча. Одиноко… Без всяких эти:: мыслей.

— Данке,— сказал Карбышев.

— А вы уверены, что ваши солдаты будут меня расстреливать? — помедлив, неожиданно спросил оберштурмфюрер.

Карбышев нахмурился.

— Я бы не желал повторять… если это, конечно, не допрос.

— Нет, не допрос.— Оберштурмфюрер вновь очень глубоко затянулся и добавил прежним подчеркнуто спокойным тоном: — А вообще-то, я буду долго жить, Карбышев, очень, очень долго! — И, кивнув сопровождавшим его эсэсовцам, двинулся по обочине плаца в сторону крематория.

— И охота была вам связываться с ним! Ну, ударили… Ну что делать! На то и концлагерь,— сумрачно сказал Верховский.— Ведь не люди…

— Что он сказал вам, товарищ генерал? Какие здесь порядки? Кого расстреливать? — спросил Николай Трофимович, плохо понимавший по-немецки и не перестававший остро тревожиться насчет того, почему безлюдно на аппельплаце.

— А все ведь из-за вас,— укоризненно сказал ему Верховский.— Стояли бы, где застала команда, а не бегали.

— Я и не бегал. Нечего попрекать.

— Товарищи, хватит! — сказал Карбышев.— Спрашивать у офицера о здешних порядках, Николай Трофимович, вы же сами видите…

— Да уж видим! А все же… Может, ткнуться еще разок к пожарнику?

— Я сам поговорю с ним,— подумав, сказал Карбышев.

Верховский болезненно поморщился.

126

— Не делайте этого, Дмитрий Михайлович. Не ставьте себя снова под удар, ну их к чертовой матери! Людей загнали на блоки, это и так видно.

— Нет, я поговорю,— сказал Карбышев и стал следить за тем, когда пожарник обернется в его сторону.

12

В это время из четырехгранной трубы крематория повалил густой дым. Пробился язык огня, небольшой, тускловатый, который на глазах разрастался и светлел. Пахнуло удушливо-сладковатой гарью.

— Постэн айне — нихтс нойес!1 — раздалось с деревянной галереи над головами людей.

За воротами послышалось: «Данке», побрякало что-то металлическое, тоскливо проскулила, начав с басовой ноты и кончив тоненьким свистом, сторожевая овчарка.

Из-за угла бани-прачечной показалась неестественно округлая фигура человека в голубой шинели,

украшенной крупными медными пуговицами.

— Постэн цвай — нихтс нойес! — поглуше донеслось со стороны угловой сторожевой башни.

Округлая фигура, чеканя шаг, тянула за собой цепочку других фигур в голубых шинелях. Карбышев заметил, что их пожарник встрепенулся и в ту же секунду глянул на него. Карбышев жестом показал, что просит подойти. И тогда пожарник рванулся к строю и с грубой немецкой бранью набросился на Николая Трофимовича.

— Быстрей говорите,— сказал он Карбышеву.

— Если нас убьют, сообщите советскому командованию, как погиб со своими товарищами генерал Карбышев и кто наш убийца.

— Слушаюсь! Я постараюсь вернуться сюда через два часа… Лос! — прикрикнул он, дал пощечину Николаю Трофимовичу и громко, гневно произнес по-немецки: — Быстро сюда сигареты!

И, сделав вид, что выхватил что-то из рук Николая Трофимовича, возвратился к углу лестницы. И как раз в этот момент цепочка караула приостановилась возле него.

Сменившись, пожарник пошел в строю к одному из блоков, обращенных окнами на плац. На его месте у лестницы остался невысокий, чернявый с короткими кривыми ногами. Толстяк с медными пуговицами, шедший во главе цепочки, тоже остался.

1 Пост один — ничего нового!

127

Это был брандмайор, бывший писарь восемнадцатого блока Маутхаузена Макс Проске.

Проске постоял, посмотрел на ворота, поправил ремень на выпирающем животе и вдруг заговорил по-женски высоким, воркующим голосом:

— Кто есть тут генераль профессор Карбышев?

Карбышев отозвался. И сразу спросил, почему их так долго

держат на морозе и не ведут в душ и почему здешние заключенные после работы заперты на блоках.

— Не есть тут заперты, только не можно выходить,— мягко объяснил Проске.

— Так всегда в Маутхаузене?

— Но… не всегда. Такой великий транспорт с Заксенхаузе-ну… не дать гешефт, цап-царап у цугангов. Понимает?

— Почему не ведут в душ?

— Дюш? А… ди душе, бадэанштальт. Баня по-русску. Так?

— Почему?

— То будет баня, будете иметь баня. Дюш… Немножко потребно ждать.

— Пан ест поляк?

— Фольксдойчер. Али хорошо говорим по-русску. Былэм блокшрайбер на русском блоку… Былэм за мирным часэм так само профессор, а в остатню войну — майор. Понимает?

— Почему так долго нет бани?

— Будет баня, будет,— успокоительно пролепетал Проске и, храня кроткую улыбку на круглом лице с маленьким подбородком, отошел семенящими шажками к лестнице, возле которой стоял коротконогий пожарник.

— Ну что, товарищи? Ваше мнение? — минуту погодя спросил Карбышев.

— Вы-то сами что думаете, товарищ генерал? — спросил Николай Трофимович.

— А что нам остается, как не ждать? — сказал Верховский.— Впрочем, одно прояснилось, кажется, точно: в газовую камеру не погонят…