Избранное
Шрифт:
— За сколько куплена? — сочинил-таки я вопросик.
— Ни хрена боле не знаю, — честно заверил Федота. — А поспрашивай лучше Анну, соседку своего дружка.
Гонец вернулся из сельмага быстрее физической частицы — в одной руке она, светозарная, а в другой кулек с пряниками.
— Выпьешь? — спросил из вежливости Федота.
— В другой раз…
Я и десятка шагов не сделал, как взвилась частушка в исполнении Ивана Федоты:
Ты мне нитки не мотай, ЯВидать, бутылке уже голову свернули. Разделаюсь с этой тайной и подзаймусь Федотой. У него ж ребятня взрастает.
Еще шагов через десяток меня догнал голос Васика:
Стоит в вазе резеда, А верней — черемуха. Не видали никогда Мы такого олуха.В мой адрес. Еще бы… За пару слов отдал пятерку. Этого Васика тоже надо будет постричь.
Ну и голос мужика в пелеринке донесся, хрипатый, как у хряка:
Нам не надо барабан, Мы на пузе поиграм. Пузо лопнет — наплевать: Под рубахой не видать.11
На другой день аистиха стала отлучаться, но ненадолго, вроде как урывками. И видать, что нервничала, головой все вертела и высматривала кого-то в озерном пространстве. Занервничаешь, коли яйца греть надо, есть-пить надо, а вылупятся гаврики — сколько их там?
Да и я нервничал, похаживая по двору кругами вроде заключенного.
— В прошлом годе сорока утащила шкворчонка. Мне тоже было маетно, — услышал я женский голос приятный.
Соседка Анна следила за моими спиралями со своего двора. Ширококостная, справная, в крепкой юбке обтянутой, в красной кофте тоже плотненькой, а волосы черные, без сединочки, от воды колодезной пушатся. Она вроде цыганки, но стать в ней новгородская.
— А чего вы с топориком? — спросил я.
— Половица гуляет, Николай Фадеевич. Не посмотрите?
Отчего ж не посмотреть, тем более что есть теперь у меня к ней крепкий интерес.
Эту половицу я подогнал за пять минут. И огляделся, оценивая ее житье-бытье.
Прямо скажем, внутренняя жизнь не та, что у Паши. Мебель не хуже городской. Везде лакировочка и полировочка. Посуда в серванте поблескивает, включая хрустальную. Кровать — царице с царем спать, а не одинокой Анне. Опять-таки коврики и покрывальца. Одно слово — женская рука.
— Николай Фадеевич, отведайте-ка горячих щей. Вы, поди, не варите?
— Мы больше жарим.
Я думаю, редкий мужик откажется от горячих щей. Из кислой капусты, мелкой, со свининой, сваренной так, что мягкое мясо от мягких костей само отходит.
— Не угоститесь ли, собственноручная, из крыжовника?
— Ежели вы составите компанию, Анна Григорьевна.
Она ломаться не стала — налила два тонкостенных стакана, только свой не до краев,
— В одиночестве-то не надоело жить? — спросил я, остаканившись и отхлебнув половину тарелки горячих, прямо-таки доменных щей.
— И не спрашивайте. Крысовидного грызуна поймать, эту самую мышку, и то бабе страшно. Верите, Николай Фадеевич, какой сон ночью приснится, а поведать некому.
— Хорошая у вас наливка, грыжовником пахнет.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
— А чего бы вам, Анна Григорьевна, не делиться сновидениями с Пашей, поскольку живете рядом и оба поодиночке?
— Господь с вами! Да у него для меня нет звания, окромя «атомной бабы».
— А вы к нему с подходцем, с наливочкой из грыжовника…
Она оправила кофту, отчего ее грудь расцвела в полную силу, и от этого Анна вроде бы как засмущалась.
— Есть другие мужчины подобного возраста, но внешностью приметнее.
— Хорошая наливка, глотку не дерет, — согласился я.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
Была подана картошка — такой в городе век никто не видел и не увидит. Сковородка в полстола, картошка кружочками румяными, свиные шкварки похрустывают, жир шипит от своей жирности, а сверху лучок зеленый.
— А вы тоже женщина во вкусах, — продолжил я начатый разговор, подумывая, как бы перейти к разговору другому.
— Что вы! Вчерась с Веркой Голотихой целый прицеп комбикормов загрузили. А два мужика сидят — тракторист на тракторе, а кладовщик на весах. Разве красоту тут сохранишь? Руки-то, поглядите, от земли потрескались.
Я поглядел. Потрескались. Но выше ладони рука ее мягкая, приятная…
— Ой, Николай Фадеевич, давайте я вас угощу лещиком соленым…
— Я это к тому, Нюра Григорьевна, что наливочка у вас хорошая.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
Лещик соленый, видать, тоже собственноручный,
из грыжовника, то есть из озера, оказался в меру упитайным. А к лещику она и карася жареного подложила, румяного и хрустящего не хуже тех шкварок, а по вкусу не сравнить. Я в городе и позабыл, какие они на вид, карасики-то жареные.
— Нюра Григорьевна, а чего вы не похлопочете относительно супруга?
— В деревне супруги на улицах не валяются, а если и валяются, то на кой он, алкогольный. Обжегшись я.
— Извиняюсь, сколько их за вами числится?
— Господи, всего двое. Первый сбег в город к продавщице. А второй пил, как собака какая… Бывало, полдня одетый отмокает в озере. А слово скажешь, отигрится, что твоя рысь. И руки в ход пускал. Гляньте-ка, на шее отметинка…
Я глянул. Отметинку, правда, не нашел, но шея ее не крестьянская, не жилистая, а вроде бы как хорошо пропеченная — загаром вся пышет. И, как положено женской шее, не долго мешкая переходила она в грудь, которая тоже пышет, но уже не загаром, а силой приятной, — вроде бы как у нее под кофтой тесто подходило. Чувствую, что теряю я некоторую рассудочность и позабыл, зачем и пришел…