Избранное
Шрифт:
Хороший подвал заложили Пашины предки. Стены каменные, валуны так подогнали, что никакой цемент не нужен. Чем они эти каменюги ворочали — не руками же? А вот деревянное нутро, уже сего времени, про-трухлявилось. Его я и менял, помахивая топориком при свете электрической лампочки.
Хоть спал я из-за Наташки Долишной маловато, но сон мне приснился. Будто бы у аистихи два аиста-мужа сидят на тополе. Я тому, лишнему, кричу: «Кыш, распутник!» А он мне так обидчиво и отвечает: «Как это кыш, когда я и есть еённый законный
— Об чем замечтался? — спросил Паша, нависая своей плешью над входом.
— Да вот мыслю, чем этот стоячок подменить.
— Лезь досюда, тебя дама ждет…
— Где?
— У бабуси в ерунде, то есть в моей избе.
Какая дама? Наташка Долишная или Анна Григорьевна, атомная.
Я вылез на свет божий. Паша махнул рукой: мол, иди, а у меня дела во дворе. Я ополоснул руки с рукомойника, прибитого к тополю, и вошел…
Посреди избы на мягком стуле сидела моя законная жена Мария.
— Здравствуй, Мария.
— Никогда еще не было так плохо, как будет, — ответила она.
— Раз ты здесь, то плохо не будет.
— Уехать от живой жены… На такое и лютый зверь неспособный.
— Не ругайся, скоро расстанемся окончательно.
— Ты чего еще надумал?
— Это не я надумал, а бог, именуемый природой. Помрем скоро, Мария, и разлетимся в разные стороны.
— Почему в разные?
— Ты женщина, а я мужик.
— После смерти-то не в баню полетишь…
Она достала платочек и закомкала его, как виноватого. Это к слезам. Конечно, не оттого, что помрем, а оттого, что вроде бы разлетелись в разные стороны еще до смерти.
— Ведь жизнь прожили… Коля, скажи откровенно, женился бы на мне, если б знал все наперед?
— Женился бы, Мария.
— А почему так? — спросила она и платочек свой успокоила, выжидая.
Почему так?.. Смотрю я на Марию, а моя память-то вместо нее как бы другую Марию посадила в Пашиной избе. Двадцатилетнюю, тоненькую, мою… А глупа моя память-то, как чурка березовая. Двадцатилетнюю, тоненькую, свою, любой полюбит. А любой ли в этой емкой и пожилой тете узрит двадцатилетнюю и тоненькую? Да никто, кроме меня. Я это вижу, и больше никому не дано. Так какого же дьявола, язви его, я жизнь на попа ставлю?
— Женился бы, поскольку любил.
— А когда бы знал, что не сладится?
— Похлопотал бы, чтобы сладилось.
Она спрятала платок и всхлипнула напоследок.
— Мария, я тебе аистов покажу. Знаешь, как они милуются?
Я встал на полу покрепче, запрокинул голову и зацокал языком, прищелкивая пальцами, — маленько выучился их любовному языку. Но у Марии глаза сделались здоровенные, как очки. Видать, решила, что ополоумел или хочу сплясать цыганочку.
— Погоди, сама услышишь…
— Ты позвал меня птиц слушать?
— Позвал? — удивился я, не подавая вида.
— Ну да, письмом.
— Каким
— Господи, вот этим…
Мария протянула конверт, в котором был листочек, карандашом химическим исписанный. Я прочел: «Моя дорогая кошечка. Ты открыла конверт, а в конверте привет. Будучи находясь в кромешном одиночестве, я потерял без тебя всякую сообразительность. Но тебя, свою супругу, ни на кого не разменяю и прошу словесно и письменно: кончай филидристику и вертайсь, поскольку упомянутое кромешное одиночество приводит к погибели семьи. Ты оставайся моей курочкой, а я завсегда останусь твоим петушком. Вертайся, я все прощу…»
— Складно нашкрябано, — похвалился я.
— Твое письмо-то?
— А то чье же…
— Небось пьяным писал?
— Не так пьяный, как от души.
Эх, Паша, Паша, заботливый ты о моей семейной жизни… Хотя бы предупредил — я бы «кошечку» не вставил.
Мы с Марией хотели обсудить это письмишко, но дверь чуть не слетела с петель — это его чучело огородное хотело вышибить. Как вы понимаете, в избу вломился профессор. Шляпа-то на голове, а на теле такой балахон, что выдь в нем при сумерках, то всякий перекрестится и кошелек отдаст. Подпоясан лохматой веревкой, за которой рукавицы брезентовые в навозе. Огурцы сажал.
— Николай Фадеевич, — начал он почти криком.
— Аркадий Самсонович, а это есть моя супруга Мария Николаевна, — перебил я.
Профессор, заполнив избу запахом навоза, вдруг кенгурой прыгнул к Марии, цапнул ее руку и поцеловал, от души чмокнув. Мария от страха аж встала.
— Он профессор, — объяснил я, чтобы она не обиделась на его налет.
— Очень приятно, — пришла в себя Мария.
— Николай Фадеевич, — прямо-таки взревел профессор, — совершено варварство.
— Что такое?
— Иван Федота в речку Безымянку две бочки концентрированной серной кислоты вылил…
— Зачем?
— Рыбачит так. Рыба от боли живой на берег прыгает. Я вот хочу показать ему Уголовный кодекс.
Профессор помахал тоненькой книжечкой. А я содрал со стены Пашину двустволку и был уже у двери.
— Зачем ружье-то? — испугалась Мария.
— Профессор покажет закон, а я покажу ружьишко.
И перед тем как выскочить за профессором, я постучал Марии по-аистиному. Мол, вернусь, и будет у нас любовь.
1
Иногда думаю: смены года зачем? Зачем природа человеку за его жизнь раз семьдесят покажет, как все рождается и мрет? Видать, в назидание. Чтобы помнил, что он-то жив и здоров. Чтобы жизнь свою ценил и крепко задумался над ней семьдесят раз. И то: была бы, допустим, сплошняком зима или безразмерное лето… Чем тогда мерить прожитые годы? Календарями, что ли? А так глянул я в окошко, и понятно мне без слов — осень. Загоняй во хлев овечку, полезай скорей на печку.