Избранное
Шрифт:
Все выпили. Калина поставила на стол стакан, откусила соленого огурца, широко открывая белые ровные зубы. Прожевала и опять нараспев проговорила:
— А кто его знает, чего он икает?
— Ишь, — сказал, глядя на Калину Бедняга, — чревогубица.
— Эх ты, — сказала Калина.
Наташа, Олег и Енька сидели на пороге и ели пироги.
— Нуте-ка, парни, выпейте. — Калина прошла на кухню и железным ковшом налила в три кружки из маленькой кадочки.
В кадочке стояла брага.
— Неси-ка им, девка, — сказала она Зине, которая сидела здесь, на кухне, у окна и смотрела на улицу.
Зина
Брага была холодная, пахло от нее смородиной, и медленно кружились по ней восковатые лепестки хмеля. Енька выпил залпом. Наташа отпробовала половину и вернула кружку Зине. Олег отпил глотка четыре и передохнул. Зина чуть пригубила и вылила остаток Олегу.
— Сыграл бы ты, Сашка, на гитаре, — сказал дед.
— Неси-ка из дому гитару, — сказала Калина Олегу. — Эх и попоем, бывало…
Олег и Енька побежали за гитарой.
Олег достал гитару с полатей и отдал Еньке. А сам прихватил патефон и пластинки.
— На всякий случай.
Дядя Саша отодвинулся с табуреткой от стола, провел рассеянно по струнам, прикрыл глаза, глубоко посаженные в глазницах, медленно облизнул верхнюю губу и заиграл.
Он пел о том, как вдали за рекой догорают огни, как на заре скачут бойцы на разведку и в темном воздухе покачиваются их буденновские шлемы; и как штыки блеснули за рекой, и как отряд бесстрашно поскакал на схватку; и упал один боец с пробитым сердцем под ноги своему коню, и закрыл глаза, и только успел сказать, чтобы домой передали, как он честно погиб в этой схватке; заря разгоралась над полями, отряд возвращался в свои буденновские войска, а там уже собирались в поход и ждали, какую весть принесут разведчики.
Дядя Саша пел, приспустивши веки, пел непевучим низким голосом. Санька отвернулась к окну, и было похоже, что она плачет. Бабушка сидела молча. А Калина прихлебывала из стакана водку маленькими глотками, жевала огурец. Она смотрела на дядю Сашу, разглядывала его лицо, лицо с высокими подтянутыми скулами.
— Уж и вспомню я, — сказала бабушка, — вспомню, как Павлика, Сашкиного брата троюродного, в лесу у нас на Медведице зеленые убили. Мы с Катериной, матерью Павлика, у окна сидели. Темнело. За Свербевой горой пушки били. Сидим, а из окошка лес виден. И Катерина все на лес засматривается. И вижу я, лица на ней, на милой, нет. И дрожит прямо вся. Все на лес, все на лес глядит.
Дядя Саша встал, положил гитару на табуретку, вышел в сени, закурил там и сел на порог.
Бедняга ел и все обтирал губы краем подпоясанной синей рубахи. И лица его никак нельзя было рассмотреть, то ли уже сгустились поздние сумерки, то ли было оно какое-то спрятанное, словно высохший бычий пузырь. Бедняга почувствовал взгляд, посмотрел на Олега и сказал ему ласково:
— Чего уставился? Ишь, ногу доедаю.
— Ты бы уж и руку доел, — сказала Калина.
— Господи, сколько страху на свете! — сказала Санька и села поближе к бабушке.
А бабушка продолжала:
— Что, говорю я, с тобой, Катерина-матушка, делается? Смотрит она в лес и отвечает мне: «Матрена, ведь там Павлика сейчас убивают. Землю рыть заставили». — «Полно, — говорю я ей, а у самой сердце зашлось. — Чего ему тут, в лесу, делать? Война-то
Бедняга поднялся, направился к двери и на ходу шепнул деду:
— Пойдем, Зосимыч, курево покурим.
Они вышли в сени, встали на крыльце, и слышно было, как Бедняга весело сказал:
— Ну, давай закурим, сперва твои, потом мои.
А бабушка продолжала:
— Ну и вот. Идут они лесами и уж к дому выходить начали. Слышат, кони по лесу скачут. По кустам попрятались. Смотрят, верхами человек двадцать едут. Сашку проехали, а от Павлика конь шарахнулся. Вытащили его. Один тут же и признал Павлика. Из нашего же села сквалыга. «Это, — говорит, — красный, я его знаю». А чего, мальчишка ведь Павлик, как и Сашка. Лет им по семнадцать было. Дрожит весь. Заставили они его шашкой могилу копать. А потом не дождались да той же шашкой голову и срубили. Показал нам утром Сашка эту поляну, а сам к красным ушел. Закопали мы Павлика, и Катерина с того дня недели две всего прожила. Сошла с ума и утопилась.
Женщины долго сидели в сумерках и молчали. Потом старуха Епифаньева резким голосом запела:
Ох, цветами, цветиками молода я хаживала…— Веселого бы чего-нибудь, — сказала Калина.
— Поставь-ка, Олег, пластинку в патефон, раз уж притащил, — сказала Мария.
Енька прямо на полу стал заводить патефон.
— Идите-ка, мужики, хоть вина выпьем, — сказала Мария. — Ишь, все на улицу потащились, будто уж и в избе курить нельзя.
Дед и Бедняга вернулись, потирая руки, поеживаясь от холода, отдуваясь табаком. А Мария засветила керосиновую лампу.
В избе стало теплее, ласковее. Взялись играть в карты. А у Еньки все не заводилась и с грохотом соскакивала внутри патефона пружина.
— Я тебя сатаной червовой по башке, — говорила Калина.
— А мы тебя хрестом, — говорил Бедняга, — хрестом во всю пузу.
— А сатанинушку пикового? — спрашивала бабушка.
— Всех заберу, никому не отдам, — смеялась Калина и тасовала карты.
— Ох, уж и Петр в карты играл, — сказала Мария, глядя, как Калина длинными быстрыми пальцами перетасовывает карты.
— Уж кого хошь обведет, — согласилась Санька.
— Матрена Степановна, — спросила Мария, — вот если на Петра ворожить, хрестовый он?
— Как раз христовый, — сказал Бедняга. — Как тот Иисус Христос — тому ведь тоже тридцать три года было, когда крестную муку принял. Весь свет обошел.
— Этот тоже весь свет обойдет, — вздохнула Мария. — И такую муку примет, что тому и не снилось: уж коли пулей порешится, враз не воскреснет.
— Еще, что ли, по одной налить, за Марию? — сказал дед.