Избранное

Куранов Юрий Николаевич

И вспомнился Краеву тот давний тяжкий день, когда он по грязи, сквозь дождь, пешком ушел из дома и уже через сутки очутился в Москве. Как вскоре он шагал по набережной мимо собора Василия Блаженного, а на парапете сидела худощавая девушка с маленьким изящным лицом. Девушка сидела и болтала ногами. Ноги у нее были длинные, с сильными загорелыми икрами. Она снисходительно разглядывала прохожих. Краев поравнялся с девушкой и увидел, что один глаз у нее карий, а другой рыжий.

— Где это вам посчастливело отыскать такие глаза? — спросил он.

— Не ваше дело, — ответила девушка.

Был выходной день, и они пошли куда-то в парк. Потом сидели в кафе над Москвой-рекой, и какая-то необыкновенно толстая женщина пела с эстрады «…ты помнишь наши

встречи…». Девушка сидела грустная, — верно, и вправду вспоминала какие-то встречи, потом посмотрела Краеву в глаза. Она вдруг заторопилась домой, вспомнив, что так и не ответила сегодня на письмо родителей, которые отдыхают на юге. У Краева денег больше не было, и она сама взяла такси, а он сел проводить ее. На третий день пришел ее жених, ласково одетый брюнет с перстнем. Он спросил: «Где Раиса?» Раисы дома не было, и брюнет осведомился у Краева, знает ли тот, что уже полмесяца они живут.

— А теперь буду жить я, — сказал Краев.

— Как вас зовут? — спросил брюнет.

— Павел.

— Я пас, Павел, — сказал брюнет и ушел.

Через три года Раиса окончила институт и поехала на практику. Краев работал мастером на строительстве завода под Москвой и тоже кончал институт экстерном.

Раиса приехала с практики загорелая, счастливая, привезла бочонок азербайджанского коньяка, и все сидели за столом, ели фрукты и пили этот азербайджанский коньяк. На третьей рюмке Раиса сказала, что только теперь почувствовала, что стала взрослой и что вся жизнь ее с Павлом была безобидной ошибкой, которая, впрочем, не стоит выеденного яйца. Она сообщила, что на юге наконец-то по-настоящему полюбила и выходит замуж во второй раз.

— Какое счастье, Павел, что мы с тобой тогда не расписались, — сказала она.

— Так вы живете не расписанные? — удивился отец.

— И в этом наше счастье, — засмеялась Раиса.

— Неужели ты меня обманула? — изумилась мать.

— Какое это имеет значение, — сказала Раиса. — Зато я распишусь теперь.

Краев сначала вспылил. Но потом ему понравился этот легкий, независимый тон Раисы, он даже немного любовался ею со стороны. Одновременно Краев припомнил тогда тот страшный раменский скандал. Он утешил себя тем, что то же самое, что проделывает сейчас с ним новый неизвестный муж Раисы, он, Павел, проделал три года назад с брюнетом и что вся жизнь еще впереди. Родители Раисы расстроились. Мать долго плакала. Отец курил без передышки. Но после полуночи они заявили, что все-таки главное для них — счастье дочери.

Павел собрал вещи и уехал в Сибирь. Там он отправился на пароходе строить город, которому как раз нужна была его, Краева, специальность. Краев ехал долго вдоль глухих таежных берегов и еще на пароходе заметил молоденькую смазливую девицу в деревенской суконной жакетке, в сапогах и под низко повязанной косынкой. Она плыла без билета, и спала у матросов, и ходила с ними по верхней палубе, и вечерами на корме играла им на гитаре. В конце пути на пристани ее ссадили и куда-то увели. Потом из окна вагона на одной из тундровых станций Павел увидел ее снова. Она ехала с рабочими на открытой платформе товарного состава и опять играла на гитаре.

Прошло года два, и на танцах в Доме инженерно-технических работников Краев обратил внимание на молодую, богато и элегантно одетую женщину, которая танцевала гордо, спокойно и немного снисходительно. Она всем нравилась, и относились к ней бережно. Краев сначала и не узнал ее. Потом он с ней протанцевал. Потом видел ее в углу среди молодежи, она опять играла на гитаре. Потом он услышал, что она жена одного пожилого начальника цеха и работает где-то в лаборатории.

Краев тогда же подумал, что ему нужна именно такая жена, которая не растеряется при любых обстоятельствах, знает и умеет ценить жизнь и везде чувствует себя на месте. И через полтора года эта женщина стала его женой. Павел строил тогда комбинату огромную фабрику, равной которой не было на всем континенте.

И вот недавно появился в городе немолодой красивый художник

в кожаном пальто и с большим этюдником орехового дерева. В городе даже начали острить по этому поводу: «Маэстро, разделанный под орех». Он приехал на год рисовать в горах рабочих, экскаваторы, новый вокзал. Он как-то набросал портрет Павла — в синем костюме и при ордене. Он ездил за город со спиннингом ловить тайменей и пил вечерами в гостинице кубинский ром. И вот настал такой день, когда Наталья вечером сказала, что жизнь ее, в сущности, проходит впустую. Что она с самых ранних лет любила все, что имеет отношение к искусству, прочла все книжки в сельской библиотеке о людях творческого труда, но детство было несчастное, тяжелое, ведь шла война, и так ей, Наталье, и не удалось встать на свою стезю. И что она теперь поняла, что любит Павла просто как друга, как волевого и умного человека, отличного работника и преданного строителя новой жизни. Но ведь Павел сам понимает, как этого мало, и ей теперь крайне необходимо начать новую жизнь с этим удивительным художником и быть ему верной слугой и преданной женщиной до самой старости. А с Павлом она хочет остаться в большой дружбе. Ей так будет не хватать его спокойных добрых глаз, и ей будет «ой как трудно». Но ведь, в сущности, жизнь и есть борьба с трудностями во имя главного. И она всегда будет верить в него, и эту веру ее он всю жизнь будет чувствовать хоть за тысячу километров. Она ведь давно знает, что он станет очень большим человеком. А сына, чтобы он не мешал сейчас ни ей, ни ему, можно отправить к бабушке на Алтай.

И вот Павел получил документы о переводе на другую службу в другой конец страны и до Красноярска летел самолетом.

Проснулся Краев при синем свете морозного солнца. Под окнами скрипели шаги, за стеной было тихо, и над селом в ясном небе высоко поднимался из труб чистый белый дым. Краев сел за стол. Он включил свою электрическую бритву, которую всегда носил во внутреннем кармане шубы, и бритва с грохотом пошла по его лицу. Он побрился, протер лицо влажным полотенцем, раскрыл бритву, выдул из нее рыжий сугробец коротко скошенной щетины и вдруг услышал под окном скрипку.

Скрипка что-то раздумывала или медленно припоминала о чем-то, и голос ее был чистый и необыкновенно приветливый, как добрый запах хлеба. Краев подошел к окну — внизу никого не было, только туда, в сторону ключа, под гору, слышались неторопливые шаги.

Краев оделся и вышел на улицу. По острому, стеклянно дующему в лицо морозу он прошел в чайную. И многих людей, которые шли навстречу, он узнавал. Но его не признавал никто. Он позавтракал под огромной порыжевшей и потрескавшейся копией с «Охотников на привале» и пошел по селу.

Был давно не ощущаемый Краевым тихий сельский день ранней зимы с неторопливой суетой автомобилей, подводами возле чайной, шумом и снежками возле школы, туманными далями окрестных лесов, покачивающимся столбом морозного света на краю села в небе и с тихим говором женщин и шумом их под горой на ключе, где полоскали под навесом белье и звонко колотили его липовыми вальками.

Краев долго стоял на горе, за школой. С этой горы он когда-то катался на лыжах после уроков. И показалось ему, будто он припомнил, откуда знакома ему та вчерашняя мелодия» Ее играл тогда большой краснолицый черемис на скрипке. Черемис выходил вечерами к реке вон туда, за ключ, и скрипка терпеливо повторяла за ним эту спокойную мелодию. Черемис был стар и всегда как-то очень добр и внимателен к детям. Наверное, потому, что у него не было детей своих. Ребятишки толпами ходили за ним, рассказывали ему всякие были и небылицы, а когда он садился над рекой играть, уходили в сторону и слушали издалека. Потом черемиса кто-то убил там, над рекой, когда он сидел один. Говорили, что убил какой-то бандит, который убежал из тюрьмы. Этого бандита в гражданскую войну черемис поймал и отправил в Москву, — черемис был тогда командиром батальона. Бандита так и не поймали. Черемиса похоронили над рекой, а скрипку отдали школе.