Избранное

Куранов Юрий Николаевич

Там, за рекой, где лежит черемис, вырос теперь большой ельник, а поперек реки стоит плотина, и вода кипит, словно вспыхивает, и над водой поднимается пар.

И вдруг опять услышал Краев скрипку. От ключа в гору пожилой походкой шла невысокая женщина с удивительно молодым для ее лет лицом. Женщина несла в руке небольшую корзину стираного белья. Краев пристально вгляделся в нее и сразу узнал. Женщина шла, глядя прямо перед собой, но глядя как бы в пустоту. Женщина поднялась тропой в село, прошла мимо гостиницы, мимо чайной и свернула к так горько знакомому для Краева

дому под высокой заснеженной крышей.

Краев стоял на пригорке, пока не озябли ноги. Тогда он пошел бродить по селу из конца в конец и за село, туда, к плотине, под ельник. «Из-за чего мы тогда так поссорились? — думал он и не мог вспомнить. — Что-то было ужасное, из-за чего уже нельзя было жить вместе. И никто не хотел уступить. Но что же это было такое? Кто был виноват?»

Краев напрягался и ничего не мог припомнить существенного.

«Неужели что-то совсем неважное?» — со страхом подумал он и вспомнил обреченное лицо Катерины, когда он одевался, чтобы уйти. И вспомнил, как, стоя на пороге, он обернулся, а она все молчала. И вдруг ее глаза налились слезами и потонули в них и потемнели от горя и страха, и она обессиленно сказала: «Не уходи». Он именно этих слов и ждал, но, услышав их, захотел, чтобы она повторила. Но она молчала и только плакала.

«А вдруг это было что-то совсем неважное?» — все с большим страхом думал Краев. Он ходил по селу, встречал знакомых ему людей, но никто не узнавал его, все проходили мимо, как будто его вовсе не было на свете.

Уже в сумерках он остановился на площади под высоким алюминиевым репродуктором, похожим на самовар, когда услышал, что в репродукторе начинается музыка.

Как тяжелый прибой метели, музыка трижды ударила над селом. Село покачнулось, и леса поплыли, как гигантские качели. И пошла скрипка и сладкой болью взяла сердце в ласковые дрожащие руки. Под низким зимним небом раскачивались тонко скованные стужей озера, и осыпался снег с дремучих тяжких сосен, и бил из снега ключ, и мчался ветер сквозь тучи до самого океана, и кто-то огромными синими глазами печально смотрел сквозь промерзающее окно.

Краев стоял на площади и озирался как в лесу. Он видел даль, и мчится сквозь даль машина, и кто-то в коротком платье садится в кузов на ходу, потом останавливает машину, перепрыгивает в другую, в третью, и этот в платье уже не кто-то и не в платье, а в рубашке с подвернутыми рукавами, и это он сам…

Музыка крепчала, она наливалась неистовой тишиной заледенения, когда лопается на реках лед, а окна деревень горят как дальние костры, и шелест пробирает на крыльце забытый веник, и чьи-то покрасневшие пальцы полощут в ключевой воде белье.

«Зачем, зачем нам уезжать из дома и уезжать из дома навсегда? Богаче дом без нас не станет… Ни дом, ни окна, ни крыльцо без нас не станут веселей или смелее… Тогда и наши дети уйдут из дома, и жизнь его оставит, и только кто-то закаменевший в неистовой и горькой чистоте будет ходить по утрам на клюя с корзиной стираного белья…»

Музыка гасла и уходила в снега. «Неужели она живет одна? Ну да, это же видно», — со страхом и стыдом подумал Краев и вдруг лихорадочно ощутил,

что несчастье постигает человека, если он не заметит этого большого или не поверит в него. И как бы он потом ни жил, кем бы он ни был и чтобы ни делал, он будет в вечной суете искать тот потерянный отзвук, ловить далекое напоминание и вечно не будет доволен ни собой, ни людьми, ни работой, которая одна будет помогать временами забыться.

Музыка пропала, и голос женщины сказал, что исполнялась музыка Армаса Ярнефельда «Колыбельная». «Да, да. Колыбельная, — стоял и повторял Краев, — моя колыбельная… моя колыбельная земля…»

Он с трудом, как на костер, пошел к гостинице, и мимо нее, к мимо чайной, и свернул по тропе к той небольшой избе. Он вошел в темный знакомый коридор и остановился. За дверью шел разговор. Один был голос Катерины. Она говорила что-то глухо и укоризненно. Краев разобрал только несколько слов: «…неужели ты не видишь, что я одна…»

— Неужели я виновата, что ты одна? — сказал недовольный юный, почти девичий голос, и Краев понял, что это его дочь.

Он постучал.

— Войдите, — сказала Катерина.

Катерина сидела за столом и мяла в руках синий шерстяной платок. На гвозде рядом с дверью висело ее старенькое зимнее пальто. Дочь стояла среди комнаты в меховой белой шапочке, в узком коротком пальто с низким меховым воротником и в теплых ботинках на «молниях». Дочь посмотрела на Краева и спросила:

— Вы художник?

— Какой художник? — сказал Краев.

— Ну насчет туесков. Нам передавали, что вы хотите их купить.

— Пожалуй, так, — сказал Краев.

Дочь взяла со стола узкие кожаные перчатки и вышла. На ходу сказала Катерине:

— После школы, с кружка, пойду к Рите.

Катерина смотрела на Краева и видела, что это он. Она смотрела на него спокойно, словно Краев только вчера ушел куда-то и теперь вернулся с дороги.

— Куда повесить пальто? — сказал Краев.

— Вон на гвоздь вешай, второй-то все забываю вбить, — сказала Катерина и положила платок на плечи вокруг шеи.

— Есть хочешь? — спросила она.

— Давай что-нибудь, — сказал Краев.

Катерина поставила на стол тарелку борща. Потом принесла тарелку хлеба, нарезанного крупными ломтями, села напротив и заплакала.

Краев ел и смотрел на нее и молчал. Он только чувствовал, что у него тяжелеют щеки и исчезает дыхание.

— Подожди, я схожу в магазин да вина принесу, — сказала Катерина, вытирая платком глаза.

— А я пока прилягу да отдохну, — сказал Краев.

БЕЛКИ НА ДОРОГЕ

Снегопад осторожно приходит в леса. Черный ельник тонет в белой дали снегопада. Ветра нет. Слышен шорох медлительных хлопьев, да мягко поскрипывают на ходу оглобли.

Лелька по затылок ушел в лохматое тепло тулупа. Он свернулся в санях. Он подремывает и не подремывает. Изредка он глядит на дорогу. Через дорогу то и дело весело пробегают белки, оставляя крошечные следы на свежем снегу. Кажется, что белки катятся через дорогу кубарем.