Избранное
Шрифт:
7
Борьба за жизнь Шо-Пира продолжалась почти три месяца. Тяжелое осложнение приняло острую форму. И все три месяца Максимов не отходил от постели больного, сам осунулся, исхудал.
Гветадзе послал нарочного с письмом за пределы Высоких Гор. На переменных лошадях гонец скакал день и ночь, преодолевая мертвые пространства Восточных Долин. В письме заключалось требование выслать врача-специалиста с необходимыми медикаментами. Больше ничего придумать было нельзя. Если бы в Сиатанге или в Волости мог сесть самолет, — Гветадзе вытребовал бы его. Но строительство аэродрома в Волости намечалось только на будущий год. Не было еще и радиостанции. Столбы строящегося телеграфа прошагали лишь первую сотню километров в сторону Высоких Гор.
В эти три месяца с особенной остротой проявилась та любовь сиатангцев к Шо-Пиру, о какой он и сам никогда не догадывался. Не было дня, чтоб ущельцы не собирались у дома Гюльриз, расспрашивая Максимова о ходе болезни Шо-Пира. Однажды к Максимову явились Карашир и Исоф и заявили, что готовы нести Шо-Пира на носилках через Высокие Горы хоть месяц, хоть два, только бы доставить его в настоящую больницу, «в большой город»… Сказали, что понесут Шо-Пира так осторожно, что «ветер не тронет его, сон не нарушится, капля воды не прольется из полной пиалы, если поставить ту пиалу Шо-Пиру на грудь». Но состояние Шо-Пира требовало неподвижности и покоя.
Ниссо вместе с Максимовым проводила у постели больного все дни и ночи в вечной мучительной тревоге за него, в неудержимой радости при каждом, самом незначительном признаке улучшения его состояния, в полном отчаянии, когда ему становилось хуже. Она жила, как будто горя в медленном огне. Она превратилась в настоящую сиделку и в тревожные дни заменяла Максимова, когда, вконец утомленный, он засыпал тут же, на соседней кровати. Если раньше непонятный, могущественный в представлении Ниссо Шо-Пир был для нее неким великим и таинственным существом, то теперь, когда его окружали такие же, как он, русские люди, когда никакая тайна уже не облекала его, он слабый, беспомощный — стал для нее просто человеком, беспредельно, томительно любимым, ее собственностью, ее надеждой. Всей силой первого большого чувства любя его, она верила, что отнимет его у смерти и что, выздоровев, он никуда от нее не уйдет… В ней открылись родники такой энергии, что Максимов поражался ее выносливости и внутренней силе. Все три месяца она у постели больного усваивала русский язык. Максимов одновременно изучал сиатангский — сравнительно бедный, легкий, — но успехи его в изучении языка не могли сравниться с успехами Ниссо. Она уже начинала читать русские книги и в разговорах красноармейцев с населением стала признанной переводчицей. Летом комсомольская ячейка поста приняла в комсомол Худодода, и Ниссо крайне огорчилась, что не ей пришлось быть первой.
Многое произошло в Сиатанге за эти три месяца. Население постепенно забыло о происшедшей весной катастрофе. Пленные басмачи мелкими партиями были отправлены в Волость, Азиз-хон и его подручные, после предварительных допросов, тоже были увезены. Швецов, Гветадзе и начальник волостного гарнизона решили отправить их в городской центр, за пределы Высоких Гор. Показания главаря банды, данные им в Сиатанге, были очень неопределенны и сбивчивы. Азиз-хон молчал. Чувствовалось, что нити басмаческой организации ведут куда-то очень далеко, что какая-то сильная рука направляла яхбарского хана. Короткие объяснения Азиз-хона о «любовных мотивах» затеянного им предприятия воспринимались только как попытка предохранить себя от более глубоких разоблачений. Подозрения Шо-Пира о том, что банде содействовал Кендыри, не были подтверждены ни допросами басмачей, ни свидетельскими показаниями. Кендыри был оставлен на свободе. Некоторое время он жил в Сиатанге, но затем, заявив, что брить бороды сиатангцам — дело слишком невыгодное, ушел в Волость, цирюльничал там. Последующее наблюдение за ним не дало никаких результатов, — он держался особняком и, видимо, кроме бород своих посетителей и мелких заработков, решительно ничем не интересовался.
Красноармейцы все лето принимали ближайшее участие в жизни ущельцев: восстановили канал, помогли сиатангцам вспахать, засеять и оросить поля. Рядом со своим общежитием, построенным на краю пустыря, у входа
Гюльриз, избранная председателем сельсовета, трудилась, забывая себя. Не было дня, когда она не входила бы в дома сиатангцев: входила как хозяйка, как старшая в семье, распоряжалась всем укладом жизни ущельцев, давала им советы, интересуясь самыми мелкими нуждами.
Карашир, всеми теперь называемый начальником факирской милиции, расхаживал по селению в русских сапогах, в красноармейских рейтузах и гимнастерке, в шлеме с красной звездой и обижался, что у него нет таких же, как у красноармейцев, синих петлиц. Во дворе его дома стояла породистая лошадь убитого в бою риссалядара. В доме появилась русская мебель: стол, шкаф, три табуретки, — Карашир получил их в подарок от красноармейцев, занимавшихся в свободное время плотничьим, столярным, кузнечным и другими ремеслами. Постоянным гостем Карашира бывал теперь презревший все обычаи Установленного Исоф. Он приходил вместе с женой, он больше не ссорился с Саух-Богор и твердо помнил, что бить жен нельзя.
Привезенных из Волости продуктов и товаров было так много, что сиатангцы уже не стеснялись в еде и потому охотно звали друг друга в гости. Вечерами сиатангская молодежь вместе с красноармейцами собиралась в крепости. Непривычный сначала разлив гармони отлично сладился с местными бубнами, двуструнками и свирелями. Дирижировал всегда Худодод, а первые песни заводила его сестра Зуайда. На эти вечерние веселые сборища трудно было выманить только Ниссо. Всякий час, проведенный ею вне дома, вызывал в ней тревогу, она предпочитала, сидя у постели Шо-Пира, до темноты читать книжки, взятые у красноармейцев.
Все ждали приезда новых людей, все были готовы принять любое нововведение, потому что крепка, понятна всем и любима была теперь в Сиатанге советская власть.
8
Глубокой осенью в Сиатанг пришла часть второго большого советского каравана, на этот раз своевременно прибывшего в Волость. Приехали новые работники. С ними приехал и новый врач. Но к этому времени здоровье Шо-Пира было уже вне опасности: могучий организм выдержал. Шо-Пир начал ходить.
Ездивший в Волость Швецов однажды принес Шо-Пиру листок бумаги.
— Погляди, полюбуйся! Нас касается!
Шо-Пир прочел:
«Наш корреспондент сообщил нам о возмутительном случае, произошедшем в Яхбаре и ярко иллюстрирующем положение на русской границе. Жена правителя этого ханства, почтенного Азиз-хона, была с политической целью украдена русскими большевиками и увезена ими в советский Сиатанг. Несчастный муж со своими родственниками приходил в Сиатанг, умолял вернуть ему любимую жену. Местные жители единодушно поддержали его и, возмущенные дерзким отказом большевистских чиновников, восстали. Но большевики усмирили восставших кровавыми способами, заключив в тюрьму ни в чем не повинного Азиз-хона, расстреляв всех его родственников и множество безоружных жителей. Жена Азиз-хона до сих пор находится в Сиатанге, чувствуя себя глубоко несчастной. Большевистский комиссар, по фамилии Медведев, держит ее у себя в доме, надев на нее русское платье, угрозами и насилием вынуждает ее вступить в комсомольскую партию. Следует только удивляться долготерпению и неосмотрительности Властительного Повелителя, заключившего дружественное соглашение с Красной Россией в тот самый момент, когда большевики казнили беззащитных яхбарцев — его злосчастных подданных…»
— Это… Что это? — поднял глаза от листка бумаги Шо-Пир.
— Это? — презрительно усмехнулся Швецов. — Ничего особенного. Заграничные штучки. Из их газет, с той стороны к нам попала. Мы перевели на русский язык.
— Знаешь?… Это даже смешно.
— Само по себе смешно. Но когда такое «художественное произведение» попадет в какую-нибудь европейскую столицу и фигурирует там как документ, объясняющий так называемые «пограничные инциденты», и почтенные дипломаты с двумя подбородками опираются на него, чтобы напакостить нам в нашей внешней политике, то это уже не смешно.