Избранное

Петровых Мария Сергеевна

Останьтесь верны Родине, где бы Вы ни находились.

Вы такой же русский, как Левитан, как Пастернак и Ахматова. Нет родины у Вас, кроме России. Но и на чужбине можно жить достойно и плодотворно и служить родине своей. Живите в полную силу [16] .

* * *

Сиротеем, сиротеем. А друзья мои куда-то Отбывают, уезжают Без оглядки, без возврата.

Разве существуют какие-то национальные свойства и недостатки? Очень уж все общечеловеческое.

16

Из

черновика письма А. А. Якобсону, написанного перед его отъездом в 1973 г. А. А. Якобсон, активный правозащитник, вынужден был покинуть СССР, преподавал в Иерусалимском университете. В 1978 г. в состоянии депрессии покончил с собой. В посвященном ему стихотворении «Прощание» Давид Самойлов писал:

Убившему себя рукой Своею собственной, тоской Своею собственной — покой и мир навеки!

* * *

Есть наслажденье быть одной. Есть наслажденье тишиной, Глубокой тишиной ночной, Когда угомонятся люди. Все в мире спит. Такая тишь. И только ты одна не спишь.

* * *

Апрель 73

«Пожалей… (моего) плеча».

Какой одесский оборот, не правда ли, XX? А ведь это — Некрасов!

Неужели К<орней> Ч<уковский> не обратил внимания?

* * *

Читатель нынче ко всему привык. Не изумив нисколько нашу прессу, Один писатель («друг степей, калмык») Пятнадцать суток посулил Дантесу.

* * *

16 апр. 73

Сейчас ночь, спать ложусь.

Как это в детстве, когда дождик шел? —

Дождик-дождик, перестань Я поеду на Ёрдань Богу помолиться, Христу поклониться…

А одна игровая приговорка заканчивалась так:

Птички летят, Колокольчики звенят — Задние-передние Пожалуйте к обедне!

А начало?

* * *

Апрель 74

Книга N. прекрасная. Но одно сучье стихотворение, одна чайная ложка дегтя в бочке меда, и вся книга изгажена. Так — для меня. Нельзя стремиться к тому, чтобы нравиться всем.

* * *

Июнь 74

Читать — соблазнительнее и легче, нежели писать. Я в гораздо большей мере читатель и «размышлятель», нежели писатель. Хотя писать хочется больше, чем читать. Но это «хочется» — далеко от действия. Брать бумагу, возить пером по бумаге — тягостно. Я писать не умею. М<ожет> б<ыть> у меня как у Далчева: «Мысль моя — робкая птица…» (это из его прозы). <…> Но если силы будут, все же хочу «вспоминать», записать. Боже, сколько всего было в жизни! Страданья людей, и от людей чаще радости, чем огорченья. <…>

* * *

Июль, ночь. 74

…Господи, хоть бы Толя выздоровел! Занялся бы Пушкиным. И вообще первой половиной XIX в. Историк ведь. И так понимает поэзию. Поэт ведь в сущности. Страшная вещь ностальгия, как я боялась ее для Толи. Но то, что происходит, превзошло все мои ожидания.

* * *

30 ноября, 74

Читая Аксакова, «Знакомство с Гоголем»:

(Фома Кемпийский — Фома Опискин; пустяковое наблюдение, но все же… Было ли кем-либо замечено? Не знаю что-то.) Но какая книга, каков Аксаков! Книга вышла в 1960 г., а я только теперь ее читаю. (И книга-то моя, собственная!) Книга замечательная.

Перечитывала письма Гоголя разным людям и очень рассмешила Арину, сказав: «Хуже меня письма писал только Гоголь».

И сколь ни невероятно, но это почти так.

* * *

О Цветаевой.

Много думается о ней. Вчера перечитала ее «Искусство при свете совести». Много верного (пушкинского) о назначении искусства. Но то, о чем Пушкин писал просто, кратко, ясно, точно (см. его «Заметки на полях» о статье Вяземского об Озерове), — у Ц. путано, вычурно, невыносимо. Она пересказывает лишь Пушкина (к сожалению, без ссылки на него, — мысль о вне-нравственности искусства, о его вне-поучительности, о его единственном законе: поэтичности). Не расставалась с Пушкиным всю жизнь (кроме 6 лет после смерти Ахматовой — не могла к нему прикоснуться, такое было сиротство)…

Какие чудесные стихи были у молодой Цветаевой. Сколько истинного новаторства, сколько счастливых находок — в ритмах, в интонации. Уверена, что Пушкин восхитился бы. А потом?

Все эти «попытки» — поэмы с мучительным (и на читательский вкус вымученным) синтаксисом, смутные в мысли, натужные, напряженные, негармоничные. Новаторство — внешнее [17] . Но все — не выдуманное, подлинно-голое ломаной-переломаной души. Но уже совсем — вне-пушкинское. И для него, конечно, неприемлемое. Это не сознательные эксперименты в русском языке, русской речи, в русской поэзии, выверты В. (не-поэта), грешно было бы и сопоставлять. У Цветаевой и в этих мучительных поэмах — душа и голос большого поэта. Но вымученного до такой степени, когда нет и не может быть гармонии, все — анти-гармония, т. е. слово изломанной души. Бедствие. Вот из-за этой же анти-пушкинской стихии Ахматова и говорила, что «ее (Цветаеву) нельзя близко и подпускать к Пушкину». <…> В ее — цветаевских — наблюдениях — есть и верные (хотя бы о «Пугачевском бунте» и «Капитанской дочке» — поразительно), но каким противоестественным языком это все высказано. Нельзя о Пушкине так писать.

17

Нет, это все сложнее. (Примеч. М. С. Петровых.)

* * *

Но все, кому не лень, Вторгаются в мой день И рвут его на клочья. А ночью… Что же ночью! — Беспомощная тень Плетется еле-еле. Ей лишь бы до постели … … … … … … … … … Пустые разговоры И это день за днем И это год за годом И это до могилы И это навсегда

… … … … … … … … …

* * *

Я получаю письма от старух. Все то, чего сказать не смеют вслух, Не только вслух — и мысленно не смеют — Сама перед собой душа робеет… (… … … … … … … … …) В ожогах сердце. Чем помочь могу? Я перед ними в горестном долгу…

… … … … … … … … … … … … … … … …

* * *

Господи, помоги мне. Пусть будут стихи — столько раз слышала их, сквозь меня, сквозь сердце шли потоком — только записать, а мне лень было встать, взять тетрадку — думала — не забуду, запишу. А теперь — столько месяцев — молчание — глухое, мертвое. Господи, дай мне услышать.

* * *

В нелегком одном разговоре Совсем, о, совсем не со зла, Вы мне пожелали горя — Конечно, я Вас поняла. Вы видели то, что другие Не видят. Спасибо, мой друг. Вы видели, что летаргия Не вовсе невинный недуг. Вы мне пожелали горя В надежде: а вдруг оживу? Не сгину в моем затворе, А вновь буду жить наяву. … … … … … … … … …