Избранное

Петровых Мария Сергеевна

В ненависти к Н<аталье> Н<иколаевне> я с Ан. Ан. всегда была единодушна. И если теперь сиротство мое непоправимо, то больнее всего оно здесь. Ни одна душа на свете не знает, чем Ан. Ан. была здесь — в любви, в узнавании, в понимании П<ушкина> для меня, да и я для нее была в этом — всех ближе. Не стихами, а именно этим я ее иногда изумляла и была близка. Тут я совсем осиротела. Нет ни одного человека на свете, с кем могла бы я об этом говорить.

* * *

Очень я огорчалась, когда Б<орис> Л<еонидович> лишился своих лошадиных зубов. Они его не портили — была совсем особая красота: коня и человека. Но об этом уже писали — и в стихах и в прозе.

* * *

В переводы лир<ических> стихов Ан. Ан. не верила. Она ведь в переводе была буквалисткой. Она переводила

много, но переводчицей никогда не была.

А вот насчет маршаковских сонетов она (Ахматова) не совсем права. Поди разбери в английском «он» или «она»? А по всему контексту — как говорил мне Маршак — получается все-таки — она. Да и по содержанию: ведь тут часто трое — двое мужчин и одна женщина. Один из них ее любит, другой ревнует, говоря упрощенно. Маршак — великий разъяснитель. В прозаических кусках пьес Шекспир говорил — на теперешнее наше восприятие — очень смутно, вычурно, витиевато. Так же, вероятно, и в сонетах. М<аршак> все прояснял, высветлял смысл, м<ожет> б<ыть> — схематизировал. Конечно, если говорить о 66 сонете, перевод Пастернака неизмеримо сильнее и точнее.

* * *

Что помнится? Торцовая Тверская, У Иверской мерцанье свечек ярых, Садовое кольцо — кольцо бульваров, … … … … … … … … … Как быстро сгинуло твое величье, Как быстро изменила ты обличье, Полвека — малый срок … … … … … … … … … … …) Не зная, не любя, Калечили тебя, Москва родная, Увечили тебя. … … … … … … … … … … … Вдыхая жадно пыль твоих развалин, Как, вероятно, был доволен Сталин, Что нет Москвы … … … … … … … … … … … Я в ранней юности еще застала Следы былых веков. … … … … … … … … … … … Их поубавилось, но было много, И колокольный звон Еще звучал, хоть глухо и убого, Почти не запрещен. На Якиманке он звучал по-царски, Весь воздух серебря. Езжал на Якиманку Луначарский Послушать звонаря. … … … … … … … … … … … Он был от Станиславского, из МХАТа, И очень знаменит. Глубокий, переливчатый, богатый, Тот звон в ушах стоит. То новой власти было лишь начало — Девятая весна. Давным-давно та церковь замолчала, Быть может, снесена.

… … … … … … … … … … …

* * *

Стала я часто сердиться, — это плохо. Впрочем, всегда ли плохо? Перечитываю Петра I-го. Как все это давно было: II МХАТ, моя жизнь — этим спектаклем.

Влюбленность в Петра — Готовцева.

А сердилась я с утра, вспоминая, как в конце 40-ых годов N. блудил с версией о том, что Петр был сыном грузинского царевича, и невнятно ссылался на покойного Толстого. М. б., Толстой и грешил, возможно, и он был не безупречен в смысле подхалимажа? Очень возможно, судя по некоторым записям. Но — не знаю. N. явно рассчитывал, что его болтовня станет известной. Ужасно бессовестный тип. Впрочем — нет, не бессовестный, совесть есть — но он непрерывно ее продает и от этого терзается, т. е. раньше терзался, теперь — не знаю как.

Я правильно сержусь на него.

Конъюнктурщик, карьерист.

* * *

Я в сумерках иду по улице шумящей. Мне с неба на плечо садится стрекоза. Откуда ты взялась?.. Как залетела ты из чащи? … … … … … … … … … … … … Нежданная моя, внезапная краса!

… … … … … … … … … … … …

* * *

Смилуйся,

Господи! Мукой любою Ты мне воздай за позор многолетний. Боже, дозволь мне предстать пред тобою С чистою совестью в час мой последний.

* * *

Смысл жизни не в благоденствии, а в развитии души.

* * *

Если бы я смогла написать статью о поэзии Пастернака — я бы эту статью так и назвала: «Всесильный бог деталей».

* * *

Я счастливее многих Я мертвых не забываю Сердце мое — кладбище без конца и без края. Я не лучше других, не чище Я только богаче Я думаю об умерших Как-то иначе. Для меня они не умерли Не говорю в прошедшем времени Я никого не забыла Не говорю — любила А говорю — люблю.

О переводческой работе Анны Ахматовой.

<…> И в этом деле, как и во всем, — доверие Анны Андреевны я воспринимала как большую оказанную мне честь.

Анна Андреевна иногда советовалась со мной по поводу переводов. Мне хотелось, чтоб Анна Андреевна освободилась от излишнего буквализма, который иногда ее сковывал. Тут, я думаю, сказалось влияние Георгия Аркадьевича Шенгели — Анна Андреевна с мнением Шенгели считалась. <…>…в его переводах — мучительная скованность, стремление запихать в строку весь авторский текст за счет русского языка, за счет свободного дыхания, свободной интонации. <…>

Не знаю, помогла ли я хоть сколько-нибудь Ахматовой. Думаю, что она сама, совершенно помимо тирад моих, пришла к убеждению, что надо ради главного поступаться второстепенным, не решающим. По моим наблюдениям, Ан. Ан. переводила легче, естественнее, когда текст ей нравился, и напряженно — когда был далек (а приходилось ей переводить не всегда близкое и нравящееся — надо было жить и помогать сыну). <…>

* * *

Подумаешь — старость! Не в старости дело. А в том, чтоб душа… не скудела. Как будто иду впереди и маню Куда? Не пугайся. Ко льду и огню.

* * *

Язык Пушкина забыт, в полном небрежении. Что творится с языком русским!

* * *

… … … … … … … … … … … Горько от мыслей моих невеселых. Гибнет язык наш, и всем — все равно. Время прошедшее в женских глаголах Так отвратительно искажено. Слышу повсюду: «я взяла», «я бр'aла», Нет, говорите «взял'a» и «брал'a». (От унижения сердце устало!) Нет, не «пер'eжила» — «пережил'a». Девы, не жалуйтесь: «Он мне не зв'oнит», Жалуйтесь, девы: «Он мне не звон'uт!» Русский язык наш отвержен, не понят, Русскими русский язык позабыт!

… … … … … … … … … … … …

Да не в глаголах одних только дело, Дело-то в том, чтобы сердце болело, Чтоб восставал оскорбленный наш слух Не у одних только русских старух…

… … … … … … … … … … … …

Русский язык, тот «великий, могучий», Побереги его, друг мой, не мучай…

… … … … … … … … … … … …

* * *

Анна Ахматова — умница. «Читая Фета — нельзя определить, при каком императоре написаны эти стихи».