Избранное

Штритматтер Эрвин

Бинкоп почувствовал, что никогда как следует над этим не задумывался. Для него партия означала единство. Единство ума, мужества, поступков, единство продуманного, познанного, единство запросов, единство любви ко всему, что было подавлено, единство людей умерших и ныне здравствующих.

Что же теперь? Партия дает Бинкопу задание. Устами того самого человека, который несколько недель назад предал его анафеме. Разве после этого можно брать на себя роль вестника? Или кто-то другой поручил ему эту роль? Каким путем пастор сподобился святого духа?

У

Оле голова пошла кругом. Уж не вражеские ли это мысли — сомневаться в разумности партийной структуры? Районный секретарь — это тебе не первый встречный. Не ангелы же вознесли его на этот пост!

Вуншгетрей покорно ждет. Оле впервые видит, чтобы человек так покорно ждал. А может, ему это просто показалось? Может, и не было паузы между вопросом и ответом?

— Что же я должен делать? — спрашивает он.

Ездить вместе с ним, Вуншгетреем, и выступать в деревнях перед крестьянами.

Этого Оле не хочет. У них самих еще дел непочатый край.

— Говорить я не мастер. Делать — пожалуйста.

— Но ты разговариваешь с крестьянами просто и сердечно.

— А тебе кто не велит разговаривать просто и сердечно?

Вуншгетрей, надо полагать, привык, чтобы к его пожеланиям прислушивались более чутко. Вопреки всем своим рассуждениям о критике снизу он оскорбился.

— Я передаю тебе партийное поручение.

Оле улыбнулся.

— Желательно, чтобы поручение и товарищ, который будет его выполнять, чуть больше походили друг на друга.

Улыбка Оле еще пуще разозлила секретаря. На его взгляд, здесь запахло нарушением партийной дисциплины. Он извлек из кармана черную тетрадь.

— Ты не возражаешь, если я запишу твои высказывания?

— Опять снова-здорово? — спросил Оле. Тем и закончилась его последняя — на долгое время — беседа с товарищем Вуншгетреем.

10

Оле скоро забыл об этом столкновении. У него были другие заботы — например, выплата государственной ссуды. Не миллионы какие-нибудь, но и несколько тысяч — тоже деньги. Он ломал голову, не зная, как избавиться от долгов. Летом велел нарезать цветов, и Франц Буммель повез букеты в районный центр на продажу.

Поздней осенью ко дню поминовения Эмма Дюрр, Софи Буммель и матушка Нитнагель сели плести могильные венки. Франц Буммель пустил в ход все свое кучерское красноречие и продал их на столичном рынке. Людская скорбь была обращена в звонкую монету, это помогло немножко разделаться с долгами, но в Буммеле ожили разгульные замашки былых времен.

В самый разгар весеннего сева Франц исчез. Повел свою арабскую кобылу за тридевять земель к какому-то жеребцу и застрял на много дней. Опять плакала Софи, неизменно любящая жена, но на сей раз и она не смогла уберечь своего Буммеля от председательского гнева. Оле без всяких церемоний сообщил продавцу венков все, что он о нем думает:

— Забулдыга, босяк, лошадник, холуй, картежник!

Буммель ходил с таким видом, словно его выстирали и не отжали. Толстый Серно громко сочувствовал бедняге:

— Нужно

это тебе, что ли? Да ни капельки. — Серно был готов взять под свое крылышко жертву безжалостных коммунистов. А уж чистокровная кобыла Франца будет жить на дворе у Серно как у Христа за пазухой.

Эти слова ласкали слух Буммеля, словно теплый ветерок. В «Цветущем поле» не сумели по достоинству оценить его кобылу. Им подавай прибыль и работу, а на красоту они плюют. Даже благочестивый Герман Вейхельт и тот над ним подшучивал:

— Не по-божески это, возить навоз на такой красавице.

И Франц стал рабом своей кобылы и толстого Серно. Софи очень горевала, но, несмотря на любовь к мужу, осталась в кооперативе.

Сперва все шло гладко. По вечерам Буммель развлекал толстого Серно всевозможными фокусами. Он вытаскивал яйца откуда хотите, даже из длинного носа тощей фрау Серно. А в награду выпивал десятка полтора яиц — на десерт после ужина. Толстый Серно безмятежно хрюкал и грохотал:

— Ай да ловкач! Вот здорово!

Буммелевы фокусы навели Серно на мысль, что недурно бы запрячь арабскую кобылу, усадить Франца на козлы да поездить по соседним деревням. Пусть и друзья посмотрят, какой у него завелся придворный шут.

Но поскольку эта мысль осенила Серно под воскресенье, Буммель встретил ее без особого восторга. Получалось все, как при старом бароне, только что без чаевых. А тут еще посыпались насмешки. Лесорубы вконец задразнили Буммеля. Вильм Хольтен так и помирал со смеху, а каменщик Келле бежал следом за повозкой, крича:

— Толстопузый холуй!

Выезды скоро осточертели Буммелю. Теперь ему даже по воскресеньям не удавалось перекинуться в картишки. И он стал подыскивать пути к достойному отступлению.

Очередной спектакль для друзей состоялся в соседней деревне. Серно приказал своему придворному шуту показать фокус с яйцами. Задача была не из легких. Откуда Буммелю знать, где несутся куры на чужом дворе? Посему он вызвался вместо фокуса с яйцами проглотить золотые часы хозяина дома.

Хозяин подал ему часы. Франц разинул рот — и часов как не бывало. Показал он и другие фокусы: продевал иголку сквозь щеку, изрыгал огонь, но часы исчезли. Ему о них напомнили. Франц рыгнул. Часы не выскочили. Смятение в рядах зрителей. Франц потребовал касторки. Выдул залпом полбутылки. Не помогло. Когда вернулись домой, Серно контролировал каждый выход Буммеля в уборную. Безрезультатно. Часы будто растворились у него в желудке.

— Опозорил ты меня, — сказал Серно.

Вечером фрау Серно с криком влетела в дом. У себя в сумке она нашла золотые часы.

— Колдун! — вопила она. — Чертов фокусник! Дьявол!

Вполне уважительная причина, чтобы уйти от Серно. Даже Оле Бинкоп его так не оскорблял. Да, он фокусник с младых ногтей, но не дьявол.

Возвращение Буммеля под родной кооперативный кров совершилось в ближайшее воскресенье. Ни свет ни заря председателя разбудили гулкие удары топора. В сарае стоял Франц Буммель и колол дрова.