Избранное
Шрифт:
И молча лили слезы в траву,
Чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля.
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.
То было истинное мщенье, —
Бессмысленно себя не жгут! —
Людей и гор самосожженье,
Как несогласие и бунт.
И пять веков, как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
Цари менялись, царедворцы,
Но
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.
Мне одного рожденья мало,
Расти бы мне из двух корней.
Жаль, Черногория не стала
Второю родиной моей!
[1973]
* * *
В дорогу живо — или в гроб ложись.
Да! Выбор небогатый перед нами.
Нас обрекли на медленную жизнь,
Мы к ней для верности прикованы цепями.
И кое-кто поверил второпях,
Поверил без оглядки, бестолково.
Но разве это жизнь — когда в цепях?
Но разве это выбор — если скован?
Коварна нам оказанная милость,
Как зелье полоумных ворожих.
Смерть от своих за камнем притаилась,
И сзади — тоже смерть, но от чужих.
Душа застыла, тело затекло,
И мы молчим, как подставные пешки.
А в лобовое грязное стекло
Глядит и скалится позор в кривой усмешке.
А если бы оковы разломать,
Тогда бы мы и горло перегрызли
Тому, кто догадался приковать
Нас узами цепей к хвалёной жизни.
Неужто мы надеемся на что-то?
А может быть, нам цепь не по зубам?
Зачем стучимся в райские ворота
Костяшками по кованым скобам?
Нам предложили выход из войны,
Но вот какую заломили цену:
Мы к долгой жизни приговорены
Через вину, через позор, через измену.
Но стоит ли и жизнь такой цены?
Дорога не окончена — спокойно! —
И в стороне от той большой войны
Ещё возможно умереть достойно.
И рано нас равнять с болотной слизью —
Мы гнёзд себе на гнили не совьём!
Мы не умрем мучительною жизнью —
Мы лучше верной смертью оживём!
[1973]
ТОТ, КОТОРЫЙ НЕ СТРЕЛЯЛ
Я вам мозги не пудрю — уже не тот завод.
В меня стрелял поутру
из ружей целый взвод.
За что мне эта злая, нелепая стезя,—
Не то чтобы не знаю, — рассказывать нельзя.
Мой командир меня почти что спас,
Но кто-то на расстреле настоял.
И взвод отлично выполнил приказ,
Но был один, который не стрелял.
Судьба моя лихая —
давно наперекос, —
Однажды «языка» я
добыл, да
И «особист» Суэтин, неутомимый наш,
Еще тогда приметил
и взял на карандаш.
Он выволок на свет и приволок
Подколотый, подшитый матерьял,
Никто поделать ничего не смог.
Нет. Смог… один, который не стрелял.
Рука упала в пропасть
с дурацким звуком: «Пли!»
И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли.
Но слышу — Жив, зараза!
Тащите в медсанбат!
Расстреливать два раза уставы не велят.
А врач потом все цокал языком
И, удивляясь, пули удалял,
А я в бреду беседовал тайком
С тем пареньком, который не стрелял.
Я раны, как собака,
лизал, а не лечил.
В госпиталях, однако,
в большом почете был.
Ходил в меня влюбленный
весь слабый женский пол:
— Эй, ты, недостреленный!
Давай-ка на укол!
Наш батальон геройствовал в Крыму,
И я туда глюкозу посылал,
Чтоб было слаще воевать ему.
Кому? Тому, который не стрелял.
Я пил чаек из блюдца,
со спиртиком бывал.
Мне не пришлось загнуться, и я довоевал.
В свой полк определили.
— Воюй, — сказал комбат,—
А что недострелили,
так я, брат, даже рад!..
Мне быть бы радым, но, присев у пня,
Я выл белугой и судьбину клял, —
Немецкий снайпер дострелил меня,
Убив того, который не стрелял.
[1973]
РАССТРЕЛ ГОРНОГО ЭХА
В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,
На кручах таких, на какие никто не проник,
Жило-поживало весёлое горное эхо,
Оно отзывалось на крик — человеческий крик.
Когда одиночество комом подкатит под горло
И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадёт —
Крик этот о помощи эхо подхватит проворно,
Усилит — и бережно в руки своих донесёт.
Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,
Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, —
Пришли умертвить, обеззвучить живое ущелье —
И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.
Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха,
И эхо топтали, но звука никто не слыхал.
К утру расстреляли притихшее горное эхо,
И брызнули слёзы, как камни, из раненых скал.
[1973]
ИЗ ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА
1