Избранное
Шрифт:
Заревел мотор, вся конструкция пришла в движение — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Мое раскачивающееся сиденье уводило все выше и выше. И вот наступил момент, когда стальные тяжи, охраняющие мое тело, а следовательно, и мою жизнь, сравнялись с линией горизонта и оказались где-то вверху, не менее тридцати метров от поверхности земли. А потом линия горизонта очутилась внизу. Река, горы и все, что находилось на земле, поменялось местами. Казалось, что человек лежал, потом неожиданно сел, потом поднялся на ноги и наконец встал во весь рост. Все вокруг вертелось, переливалось множеством огней, напоминавших реку, сверкающую в лучах солнца. Меня охватил страх, но одновременно хотелось кричать от счастья. Я открыл было рот, но вдруг изменился в лице. Я почувствовал, что скорость вращения замедляется. Мы постепенно снижались. Линия горизонта опускалась вместе с нами. Река и горы заняли прежнее положение. На
Взлет вверх и падение вниз взаимосвязаны, как жизнь и смерть, которые, как все в этом мире, имеют свою последовательность. И все же тебе хоть на миг удалось ощутить всем своим существом жар, похожий на вечное горение. Но в начале полета ты почувствовал тяжелый и жгучий удар, который способен потрясти небеса. За ударом последовало падение, вместе с которым ты ощутил чудовищную силу, сковавшую полет, и наконец — разбитые вдребезги грезы… И вот твое изначальное место. Потом новое ускорение, и снова бросок вверх, зависание в пустоте, стремительное вращение, а за ним опять снижение, обретение прежнего состояния, спокойствие. Многократные взлеты и многократные падения! Что по этому поводу сказать в заключение? Можно ли утверждать, что мы наконец-то взлетели и тем самым осуществили вечную и горячую мечту человечества? Разве не раз будили мы горы, реки, всю землю вокруг?! Или мы скажем другое: жар наших душ, наши грезы, наши мечты о вечном полете оказались напрасными и пустыми? Нам пора остановиться и опуститься на землю!
Летом 1985 года автор на одном из морских курортов встретил своего старого приятеля Ни Цзао. Ему было за пятьдесят, но он все еще оставался крепким и здоровым на вид мужчиной. Последние два года он жил, в общем, неплохо — «была обстановочка». Мы вместе ходили купаться. Он плавал брассом, на боку, на спине; плавал размеренно, свободно, уверенно. Сначала я плыл впереди, а он следовал за мной. Чтобы держаться вместе, мне приходилось то и дело замедлять скорость. Однако минут через сорок я почувствовал усталость и предложил ему возвращаться. Он, извинившись, ответил, что сегодня хочет заплыть дальше обычного. Может быть, так далеко он плывет в последний раз.
Лао-Ван, возвращайся один. Мне показалось, что он чего-то недоговаривает, но тянуть его насильно к берегу я не стал — было неловко. Я проплыл вместе с ним еще минут десять и почувствовал, что вконец выдохся. Пусть, думаю, плывет один, а сам повернул к берегу.
Вокруг меня не было ни души. Кругом море — без конца и без края. Волны бежали одна за другой. Слышно было лишь, как тело глухо рассекает воду. Все вокруг — и небо и море — окутала серая мгла. От унылого однообразия кружилась голова, мутнело в глазах. Меня внезапно охватил страх. Я повернул голову к Ни Цзао. Он плыл быстро и был уже довольно далеко, словно задался целью достичь середины безбрежного простора, доплыть до середины Тихого океана. А что делать мне? Звать его было бессмысленно — он все равно бы ничего не услышал. Я остановился и лег на спину. Волны тихо покачивали меня. Я изо всех сил старался успокоить себя, унять волнение. Прошло часа два, прежде чем я добрался до берега.
Потом я лежал на песке и, отдыхая, прислушивался к глухому шуму моря, смотрел на волны, похожие на гребни гор, восхищаясь его величием, восторгаясь мощью его дыхания. Как жаль, что эта энергия никак не используется, думал я. Потом я направился к павильону, чтобы обмыться пресной водой и переодеться, а затем вновь вернулся на берег. Ни Цзао я нигде не увидел. Я испугался всерьез и решил сообщить, чтобы приняли срочные меры. Стало смеркаться, когда я увидел на горизонте черную точку. Это был он. Я принялся махать ему рукой, кричать, скакать и прыгать. Он никак не реагировал. Минут через двадцать он наконец оказался на берегу. Он выглядел не слишком усталым и не проявлял особой радости. Я не заметил в его поведении ни удальства, ни позерства: мне, мол, все нипочем, море могу переплыть! Нет, он не хвастался умением плавать и не пытался подчеркнуть опасность, которая ему угрожала. Его поведение меня озадачило. Говорить ему о том, что я пережил в последние два часа, мне было как-то неудобно. Я лишь спросил: «Зачем ты заплыл так далеко?» Он засмеялся. «Просто так, хотел заплыть подальше! Чем дальше, тем лучше!» «А я было подумал, что ты решил покончить с собой», — сказал я как бы в шутку.
Он ничего не ответил.
И вдруг вне всякой связи проговорил: «Знаешь, в Пекине и многих других городах сейчас проводится кампания за чистоту. Не разрешается
Я ответил на его вопрос молчанием. Он продолжал: «По-моему, придется ждать очень долго, может быть несколько поколений, чтобы дождаться наконец того времени, когда люди в городах и деревнях перестанут плеваться. Думаешь, я преувеличиваю?» Он слабо улыбнулся.
Вечером он потащил меня в какую-то старенькую приморскую харчевню, в которой готовили европейские блюда, пояснив мне, что она существовала в городе Т. задолго до появления на свет его отца. Работала она лишь в определенный сезон года. Половина мест находилась на открытом воздухе, другая — в зале, освещенном гирляндами светильников, похожих на нитки жемчуга. Из зала доносились тихие звуки электронной музыки. Посетителей в ресторане было много, в основном иностранцы, хорошо одетые и упитанные. Их потчевали здесь превосходными, обжаренными в масле омарами пунцового цвета, такими яркими, что я подумал, будто они облиты томатным соусом, но официант решительно опроверг мое предположение, сказав, что цвет у омаров естественный. Принесли прекрасное фруктовое мороженое, напоминавшее только что распустившийся цветок. Не менее вкусны были и холодные закуски, поданные на блюде, прикрытом серебряной крышкой.
После еды нас пригласили на танцы. Никогда бы не мог подумать, что Ни Цзао так хорошо танцует: легко и свободно. Неудивительно, что к нему были прикованы взгляды иностранцев, как мужчин, так и женщин.
Я наблюдал за Ни Цзао, но мысли витали вокруг моей будущей книги. Это будет роман, впрочем, даже не роман, а скорее историческое повествование. Я напишу историю танцев, которые мне довелось наблюдать в своей жизни. Помню, до Освобождения большой популярностью пользовались «танцы дружбы», но их танцевали люди дурные. Так, в 1948 году, накануне краха гоминьдановского режима в Ухани, произошла довольно смешная и гнусная история, почти фарс. Однажды, когда жены и дочери крупных гоминьдановских чиновников кружились в танце, в зале внезапно погас свет. И сейчас же в кромешной темноте началось повальное совокупление. Все гоминьдановские газеты, поместив информацию об этом курьезе, потребовали расследования. В том же 1948 году произошло другое событие: шанхайские танцорки провели демонстрацию, во время которой выдвинули городскому муниципалитету свои претензии и требования, а потом устроили в муниципалитете погром. Поистине революционный поступок! Я с детства слышал разговоры о том, что танцорки — женщины очень дурные, и вдруг к 1948 году они оказались необычайно революционны.
Танцевать любили даже те, кто вплотную занимался революцией, о чем я впервые узнал из книги Агнесс Смэдли [179] . Я прочитал в ней о том, что не чуждались танцев и вожди революции: Мао Цзэдун, Чжу Дэ, Пэн Дэхуай [180] . Сначала я этому не поверил. Как же так, чтобы в Яньани — и танцевать? В тех местах можно лишь, взявшись за руки, петь «Интернационал»: «Это есть наш последний и решительный бой…»
Вот только не помню, нападал ли на эти танцы в Яньани Ван Шивэй [181] .
179
Агнесс Смэдли (1890–1950) — американская журналистка, написавшая ряд книг о революционной борьбе китайского народа.
180
Пэн Дэхуай (1898–1974) — выдающийся китайский военачальник, маршал НОАК.
181
Политический деятель гоминьдановского периода.
После Освобождения, в первой половине пятидесятых годов, по всей стране снова получили необыкновенное распространение «танцы дружбы». В те годы я занимался комсомольской работой. Помню, наш комитет находился в здании, которое занимал районный совет профсоюзов. Каждую субботу вечером профсоюзы устраивали танцы на асфальтовой площадке перед домом, и в них охотно участвовала вся наша молодежь. «Танцы дружбы», ставшие новым явлением освобожденной страны, выражали стремление людей к счастливой, культурной и свободной жизни. В то время, пожалуй, чаще всего наигрывали фокстрот «Выше шаг». Что до меня, то я больше любил другую мелодию — советскую «Студенческую песню», которую обычно исполнял приятный тенор. О, как я любил те годы с их весенним бурлением юности, с их раскованностью, пьянящим чувством новой жизни и доверием ко всему.