Избранное
Шрифт:
— Цветок?
— Подсолнух.
— Подсолнух? — всплеснула руками Темникарица. — Она даст тебе подсолнух?
— Подсолнух, — с гордостью подтвердил Матиц.
— А когда она его тебе даст?
Матиц смутился, поморгал, посмотрел в сторону и пробормотал:
— Она не сказала…
— А почему ты сам за ним не пойдешь? Подсолнухи уже цветут.
— Мать сердится, — сказал Матиц, словно оправдываясь.
— Вот дура! — пробормотала Темникарица себе под нос. — Матиц, а ты пойди за подсолнухом, если тебе Тилчка и правда обещала.
— Обещала, — кивнул Матиц.
— Тогда прямо завтра и пойди за ним!
— Пойти
— Пойди, пойди! — настаивала Темникарица. — Но вначале сходи к Лопутнику, пусть он тебя побреет!
— Вначале к Лопутнику, пусть он тебя побреет! — повторил Матиц и поднял палец, чтобы запомнить приказание.
— И только потом за подсолнухом!
— И только потом за подсолнухом!
— А потом в Лазны поесть!
— Потом в Лазны!
— Правильно, а сейчас спать! — решительно сказала Темникарица. — Где ты будешь спать?
— У Пленшкара на сеновале.
— Правильно. Только смотри не слишком храпи, — погрозила она пальцем.
— Не храпи? — испуганно заморгал Матиц. — Я не слышал, что храплю.
— Конечно, не слышал. А если бы слышал, то знал бы, что храпишь, как медведь. Так храпишь — того гляди сеновал обвалится.
— Сеновал обвалится? — Матиц вытаращил глаза и испуганно заморгал. — Ты думаешь, мне не надо ходить на сеновал?
— Ох ты, гора невинная! — усмехнулась Темникарица. — Иди, иди на сеновал! И храпи сколько душе угодно, божье дитя! А теперь — спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — повторил Матиц, повернулся и зашагал к песчаной отмели.
Темникарица скрылась в доме, а ребятишки остались на дороге и смотрели вслед Матицу, который вошел в реку, перешел ее вброд и исчез в черных зарослях ольхи, а потом показался на Модрияновом лугу. Он стремительно шагал по отаве, как будто хотел догнать заходящее солнце. И он его догнал. Перешел через казенную дорогу и стал подниматься по свежескошенному лугу, который в лучах вечернего солнца казался пушистым мягким одеялом.
Перед первой мировой войной в наших краях еще бытовали выражения «божье дитя» и «дитя божье». Эти выражения, рожденные, разумеется, условиями и чувствами своего времени, сегодня мертвы; они исчезли в водовороте бурного времени, которое даже в самых захолустных краях настолько основательно перевернуло человеческие отношения и просквозило человеческие чувства, что унесло из живого языка многие выражения, а многие просто засохли на корню, поскольку жизнь больше не давала им своих соков. «Божье дитя», — называли незаконнорожденного ребенка, отец которого был никому не известен. «Дитя божье», — говорили про тех бедолаг, которые рождались слабоумными и потом, когда подрастали, оказывались не настолько опасными, чтобы их надо было отдавать в сумасшедший дом, то есть они на самом деле оставались детьми и тихо-мирно проживали свою жизнь.
Хотейчев Матиц был одновременно и «божье дитя» и «дитя божье», следовательно, «божье дитя божье», потому что «дал его бог», родился он слабоумным и оставался ребенком до самой смерти.
По сути дела, Матиц был не Хотейчев, а Лужников. Лужникова Пепа привезла его, еще не рожденного, из Египта, где служила у очень больших господ, как утверждала ее мать. Старая Лужница была ленивая, нерадивая и злобная баба. Жила она в одиночестве в ветхом домишке и кормилась за счет редкой поденщины и частых визитов к соседям. Целыми днями она слонялась по селу, молола языком,
— Ага!.. Ты уже давным-давно даже крейцера мне не посылала, поэтому я надеялась, что в один прекрасный день ты сама привезешь мне то, что заработала.
— И не напрасно надеялись! То, что я заработала, я вам привезла! — не задержалась с ответом Пепа, доказавшая этим, что она достойная дочь своей матери.
Лужница не ожидала такого ответа. Она помолчала, раздумывая, не пойти ли ей по другому пути, но инстинктивно почувствовала, что они с дочерью — ровня, и потому решила продолжать так, как начала.
— Это ты могла бы и дома заработать, — презрительно возразила она. — За этим не надо было ехать в Египет.
— Вы правы, — согласилась дочь. — Этого и дома хватает.
— Тебе, наверное, не хватало, раз потащилась на чужбину.
— Выходит, не хватало, — Пепа пожала плечами.
— Конечно, у больших господ все побольше! И грех тоже!
— Ну, на грех и в лачугах не скупятся! По крайней мере вы не скупились! Поскупились бы, меня не было бы!
— Ах так! — Лужница подняла голову и опять смерила ее с головы до ног острым взглядом. — С этого ты собираешься начать? Да?
— Нет! Этим я собираюсь кончить! — решительно возразила Пепа. — Рожу и вернусь в Египет кормилицей. Больше буду зарабатывать, значит, и вам буду больше посылать, чтобы легче было растить ребенка.
— Ты пошлешь!.. — фыркнула Лужница и замахнулась горшочком для кофе.
— Фигу так фигу! — пожала плечами Пепа.
Лужница не ответила, на том разговор и закончился. Пепа нагнулась, подняла свой узел. Лужница понюхала щепотку табаку, молча передвинулась с середины порога к дверному косяку и подтянула колени к груди. Пепа, не говоря ни слова, прошла мимо матери, остановилась в горнице, опустила узел на пол и занялась приготовлением постели.
Не прошло и двух месяцев, как Пепа родила ребенка. Женщины с нетерпением ожидали возвращения повитухи из Лужи. Едва Полона вернулась в село, они с нетерпением накинулись на нее:
— Кого родила?
— Мальчонку.
— Мальчонку?.. А какой он?
Полона помолчала, оглядела их своими хитрыми серыми глазами, пожала плечами и коротко ответила:
— Такой…
Ответ придал женщинам храбрости, и они пошли в открытую.
— Он что, черный? — спросили они.
— Нет, не черный. — Полона покачала своей маленькой головкой. — Чернявый немного, это есть.