Избранное

Лалич Михаило

— А как же?

— Он Миня, а не Раде.

— Он Раде,а не Миня, —говорит Ибро. — Так его зовут: Раде!

— Я-то лучше знаю. Шесть лет в гимназии с ним на одной парте просидел, а потом вместе в Белграде учились.

— Раде гимназии и не нюхал и Белграда не видел до того, как его связанного по нему провели.

— Как это?

— Ты ищешь образованного, а этот был простым рабочим. Погляди-ка на его документ. — И сунул мне своей длинной рукой грязный узелок.

На обложке фотография молодого человека с костистым лицом, густыми бровями и большим кадыком. Мне кажется, будто я его встречал и мы мимоходом посмотрели друг на друга, чтоб запомнить. На другой стороне написан адрес — неразборчивое название села под Ужицей. Мой взгляд останавливается на дате рождения — 1920! Миня старше на три года, может, и смерть его старше на три года. Раде моложе, а успел его заменить и помочь мне. Он и не знал, что мне помогает, шел своим путем — сначала как хотел, потом как было нужно. Убежал из Германии, рассказывает Ибро, товарищей по дороге переловили, и он один добрался до Савы, переплыл на ту сторону и решил, что добрался до Сербии и свободы, что теперь может поспать на траве, — а проснулся со связанными

руками. Били его за побег, таскали по тюрьмам, пока не подобрали компанию: чтобы не жаловался, что его одного продают в рабство.

Жухлая трава пахнет гарью. Вдали слышится рокот грузовиков. Возвращаемся к селу. Нам навстречу бежит Фемистокл и сообщает, что откуда-то появились немцы. Их немного.

— Надо их уничтожить, это они устроили бойню и спустили с цепи все темные силы.

— Не надо, — говорит Мурджинос, — здесь уничтожать немцев не наша задача.

Украдкой спускаемся с пригорка. На крутизне сухая трава, ноги скользят. Скользят и у Черного. Внизу долина, если спустимся туда, выбраться из нее будет трудно. Справа и слева отыскались более пологие тропинки. Воздух прошивает автоматная очередь. Это по Черному. «Не вывернулся, — думаю я, — каждый раз ускользал, а сегодня вот…» Оборачиваюсь и вижу, как Черный падает, роняет автомат… и не спешит его поднять. Из травы поднимается бесцветное, расплывчатое лицо в шлеме и с ремнем под подбородком, потом немец встает во весь рост и стреляет в меня. Гравий засыпает мои ботинки. Плохо целит — и я стреляю ему в живот, чуть ниже пояса. Эти немцы не из села, те не успели бы подойти, это другие, видимо, берут нас в клещи. Подбегаю к немцу, выхватываю автомат, он выблевывает всего с десяток пуль и умолкает. Некогда мне с ним возиться, бросаю его, автомат попадает в каску, отскакивает и сползает с горы.

Долго я живу, удивительно долго, никак в меня не попадут! Бросаю гранату и готовлю другую.

Земля, смешанная с мглой и порохом, забивает мне нос до самого мозга. Я качусь вниз по камням, задыхаясь и давясь, растравляя рану, с гребня на гребень и никак не могу остановиться — болит еще сильнее. Страшно болит, болит и когда закрываю глаза, болит, когда кричу: «Ну-ка, открывай глаза, так будет легче!» Надо мной небо, плоское, страшное, низкое, круглый раскаленный противень, а не небо, и болит у меня все до самого неба, и, отражаясь оттуда, добавляет еще…

Хмурое, лоснящееся от пота лицо Вуйо Дренковича склоняется надо мной, как раз над коловоротом боли, в котором я тону.

— Ты жив, Нико?

— Не знаю сам. Если жив, то ненадолго.

— Очень болит?

— Порядком! Что с Черным?

— Убили Черного.

— Его счастье.

Ему повезло больше, и я завидую ему. Имею право ему завидовать, дешевле отделался. Надо бы и мне сразу, не позволю, чтобы каждый кусок тела рвался на части. Завопить бы, как тот немец, что визжал, словно боров, когда его скопят, может, легче было бы?.. Нет, только напугаю наших. И стыдно, назло не буду кричать, ни за что, даже овцой не проблею, «он, мама!» не скажу… Сейчас они меня понесут, вот черт! Мучать будут и меня и себя. Долгая жизнь, долгие страдания — дай-ка их сокращу!

— Пить я хочу, Вуйо.

— Нет у меня во фляге ни капли. А у тебя есть?

— Нет, но у Черного во фляге ракия.

— Погляжу!

Пока он ищет флягу, я вытаскиваю пистолет. Не смотрю на него, он надежный, эсэсовский, привык убивать. Чувствую его холодное прикосновение у виска. Боль все увеличивается, что ж, погляжу, до каких пор, а потом соединю их — две боли с двух сторон, — они уничтожат друг друга.

Меня они не могут уничтожить, меня нет.

Рассказы

Проклятая пещера

Все мы, кто застрял в Банянах из-за того, что выпавший снег отрезал нам путь в Боснию, собрались вместе, чтобы решить, что делать дальше. Выше нас — гора Еловица, в той горе есть так называемая Кандичева пещера, здесь, выслеживая лисицу, на нас и наткнулся охотник Еракович. Мы ему пожаловались, что сидим без еды, он нам показал под горой поблизости от пещеры яму, в которую было засыпано около центнера картошки. Противники нас и прежде выставляли «ямолазами», приклеив нам это прозвище, обличавшее нас в том, что мы кормимся за счет чужих трудов, и нам не оставалось ничего другого, кроме как оправдать его на деле. Эта банянская картошка нас спасла. Мы то пекли ее, то варили, а так как у одного из нас оказалась торбочка соли, эта еда нам не успела опротиветь. Две недели или даже больше просидели мы на картошке, пока не опорожнили яму, а тем временем вволю наспорились, обсуждая прошлое и строя планы на будущее, если таковое нам было отпущено. Мы тогда беспрерывно устраивали голосование, прибегая к нему как к спасительному средству: чуть только кто заартачится, не желает поддаваться убеждениям, мы тотчас ставим вопрос на голосование, и побежденный вынужден умолкнуть. Поскольку воевали мы с первых дней войны, были все старыми партийцами, а значит, более или менее равными и по заслугам, и по знаниям, никто не мог взять на себя руководство и указывать, так что «большинство» было для нас единственным авторитетом. Мы его почитали даже в том случае, когда решение большинства не было наимудрейшим, но по крайней мере с его помощью сохранялось согласие, а оно иной раз дороже мудрости.

За это время мы разделились как бы на небольшие боевые подразделения, составив нечто похожее на гайдуцкие четы, — впрочем, было бы неуместно называть эти отряды «четами» после осквернения самого этого понятия четниками и наших бесконечных заверений в том, что мы отрекаемся от гайдутчины, — и постановили собирать для наших подразделений продовольствие, где и как придется, создавая запасы в горах и придерживаясь четырех направлений: на Будоше, Лисце, Злой горе и Войнике, чтобы наши в любой момент, когда их голод прижмет, могли заскочить за подкреплением к тому складу, до которого будет ближе. Местные силы у нас были разделены на группы человек в десять максимально. По соседству с базой «Лескови Нижние» пешивачская группа (Ягогд Контич и Воя Шкулетич, Благо и Вучинич, самые между ними старшие, двое Никчевичей, столь несхожих, будто они существовали не под общей фамилией, и три брата Лешковича) слились с группой из Рудина и Трепача (учитель Видович, Мичо Жмукич по прозвищу «Атаман Щетина» и три Балетича, родные или двоюродные братья, и сестра их Милена) и с горсткой людей из Кочана (Велько, юрист, Марутович и семнадцатилетний скоевец Николица или Томица — не припомню сейчас, как мы его ласково звали).

Под продовольственный склад была отведена новая пещера на Будоше, «Новой» мы ее называли потому, что она была открыта только летом, а надо было бы назвать ее «Проклятой», но тогда мы не могли еще знать, как это все для нас обернется, — ибо, если бы мы знали, мы бы далеко стороной ее обходили. Прежде никакой пещеры тут не было, затаившись в земле, спала она миллион лет или больше, а открыли ее Лешковичи, в скитальческой своей праздности бродя по лесам, и притом совершенно случайно: камень сорвался с обрыва и вместо того, чтобы громыхнуть о дно расселины, провалился сквозь тонкий слой почвы и канул куда-то в темную бездну. Другой не обратил бы на это никакого внимания, но от пытливого глаза Илии Лешковича, на нашу беду, такая странность не укрылась. Вечно ему неймется добраться до корня всех тех явлений, которые он перед собой наблюдает, — поэтому Илия расширил отверстие в земле, там, где сорвался камень, пока не получился узкий лаз, сквозь который он протиснулся и оказался в подземной нише, отделенной сводом от обширного подземного зала. Потом они с братом срубили осину, обтесали и сделали на ней зарубки в виде ступеней, соорудив таким образом некое подобие лестницы, которую спустили в первую нишу наискось, чтобы легче было спускаться и вылезать. Удостоверившись в том, что зима, придя до срока, прочно легла на землю и будет тут держать нас взаперти, мы разобрали пастушью хижину, перенесли в пещеру и там снова собрали, чтобы прятаться в ней от подземной капели и обогреваться у огня. Сбор продуктов питания мы начали с выкапывания картошки на поле старика Вучинича — мы с Благо называли его так не потому, что он был старый, а потому, что мы были моложе его. Надо сказать, совесть нас не мучила — тут мы брали не у чужих, а у своих. Семейство старика Вучинича переселилось в Боснию, а он остался, привыкший перебиваться еще с прошлой войны; он сам нас привел на поле, но мотыгу в руки не взял — глаза бы его на это поле не глядели. Ночью при луне выкопали мы картошку, извлекая ее уже из-под легкого снежного покрова, и остались в убеждении, что никто нас не заметил. Возможно, что и так, однако, кто бы ни прошел мимо этого поля днем, должен был бы заключить, что тут не иначе орудовала нечистая сила. А может, клубень-другой выпал у нас из рваных мешков и оставил след… Лешковичи нашли где-то и принесли в пещеру около шестидесяти кило меда. Я со своими попытался их перещеголять — чуть было не пригнал двух огромных волов из стада торговца Добриловича, по всей вероятности, волы были предназначены для ресторана в Никшиче, где кормились итальянские офицеры. Мы незаметно вывели волов из загона и двинулись в путь, заранее довольные удачей: у нас будет около тысячи кило мяса, и потому нам больше не придется грешить мелкой скотиной бедноты… И верно, если бы нам эта операция удалась, все сложилось бы по-другому. Мороз помешал нам справиться с делом, превратив лужи на разбитом проселке в припорошенные снегом зеркальные катки. Волы спотыкались, скользили, тяжело падали поперек дороги с подвернутыми ногами, а едва поднявшись, с болезненным усилием брели дальше. Мы пробовали обматывать им копыта тряпьем, но это не помогало: тряпки разворачивались или продирались, и волы снова скользили. Измучив и себя, и животных, мы бросили их перед самым рассветом на развилке мотать большими головами. Необходимо было достать муки и масла; лук, соль, жир для светильников и посуду должен был каждый принести из дому, кто что сможет. Старик Вучинич отправился в Чево раздобыть табака у своих приятелей и благодаря этому, а может, умудренный инстинктом, спасся от гибели и всех тех ужасов, которые над нами нависли. Троим Балетичам тоже посчастливилось больше, чем нам, остальным, — как раз накануне той ночи они отправились по домам принести муки, и им было сказано — не возвращаться, если выпадет снег, чтобы погоню по следам не привести, это их и спасло. Милена тоже собралась было с ними, по ее отговорили: они разделят на троих ее долю и сами принесут в пещеру. Если б не эта братская любовь, Милена по сей день была бы жива, детей бы рожала да растила, не топтала бы ее, мертвую, всякая мразь… Под вечер мы разошлись в двух противоположных направлениях с уговором по возвращении встретиться на взгорье над пещерой, чтобы там следы соединить и чтобы они так в разные стороны и расходились. Третий след, совместный, который останется, когда мы будем спускаться по склону до лаза в пещеру, мы договорились замести ветками и ждать, пока его запорошит новый снег. Мы на пару с Илией Лешковичем отправились к Мрвошевичу попытать, нельзя ли добром что получить. Отдал нам хозяин скрепя сердце пару овец, яловиц-двухлеток, плохоньких, и кстати спрашивает:

— Для чего вам они?

— Заколем, — отвечает Илия, — голодных людей кормить. Держать не станем, не до того.

— Остерегайтесь след оставить — кровь, или там шерсти клок, или отпечатки копыт. Ищейки по пятам за вами ходят, не ровен час погоню нашлют.

— Остерегаемся, да не спасает нас это, только и живем, что от вечера до утра, — возразил Илия и в самую точку угодил.

— Ты смотря не вздумай в какие-нибудь там списки мое имя вносить. Мне благодарность не требуется, и долг я вам прощаю, а списки проще простого к ним в руки попасть могут, тут они меня и возьмут на заметку, как вашего пособника.

— Списков ты можешь не бояться, у нас бумаги нет.

До Лескового дола добрались мы с опозданием, около часа ночи, усталые, сонные и голодные. Взвалили своих овец на хребет, чтобы вниз, к пещере, не вели отпечатки копыт. Перед пещерой опустились на колени, скинули овец и протолкнули перед собой в лаз по той осиновой лестнице, а уж там приняли их наши, которые раньше вернулись, и взялись за дело. Не успели они овец заколоть, как вторая наша группа заявилась, с другой стороны, и пригнала еще шесть овец. Мы разложили второй костер, чтобы светлее было на этой великой бойне и свежевании, которое тут же совершалось. Заплясали по стенам пещеры жуткие тени, хвостатые, в мантиях, шлемах и с саблями, в королевских коронах и в противогазах. Отсветы костров сливались с кровавыми лужами. Взбудоражили мою душу эти призраки: рвется она улететь, да не может, привязанная к телу. Мне уже знакома была эта тревога, я знал — должно случиться что-то страшное, оно скоро настигнет нас; предчувствие это преобразилось в моем сознании в мрачные мысли о тщетности нашей борьбы и надежды, коль скоро человек продолжает быть животным, как и все прочие твари, а то еще и большим; и о том, что не помогут ни книги, ни школы, ни наука, ни партии, пока так продолжается; и о том, что не только справедливость и свобода, но и подлинная, верная любовь немыслима до тех пор, пока такое вот животное по закону существования вынуждено охотиться, резать, пожирать мясо и лакать кровь…