Избранное
Шрифт:
— Ты выносил письма и сообщения из тюрьмы?
— Нет, господин комендант.
— Но у меня есть доказательства.
— Этого не может быть, господин комендант. Я этого никогда не делал и не сделал бы.
— Сколько времени ты занимаешься покупкой табака для заключенных?
— Всего несколько недель, господин комендант.
— Ведь ты знаешь, что это запрещено. Не правда ли?
— Так точно, господин комендант.
— А знаешь ли ты, болван, — кричит на него комендант, — что я могу тебя предать военно-полевому суду?!
Ленцер молчит.
— Тебя надо было бы расстрелять за нарушение дисциплины!
— Ничего, господин комендант.
— Штурмфюрер, что нам с ним делать?
Дузеншен в замешательстве. Всего две недели назад он представил Ленцера к повышению. Теперь в его присутствии комендант хочет заставить Дузеншена вынести приговор. Он размышляет.
— Господин комендант, я предлагаю: немедленно убрать его из дежурной команды лагеря и поставить вопрос перед высшим командованием об исключении из рядов морских штурмовиков.
— Ну, а вы? — обращается он к Мейзелю.
Тот еще в большем замешательстве, чем Дузеншен. Он бросает взгляд на Ленцера, который не спускает с него глаз, и говорит, заикаясь:
— Я… я присоединяюсь… к мнению… штурмфюрера, господин комендант.
По лицу Ленцера пробегает презрительная усмешка. Мейзель покраснел до корней волос и смотрит на него, не отрывая глаз.
— Я еще подумаю об этом… Посадите его в карцер.
— Слушаюсь, господин комендант!
Щелкают каблуки, все трое по-военному делают поворот. Ленцер выходит из комнаты. Дузеншен и Мейзель идут за ним.
— Стой здесь! — приказывает Дузеншен.
Несколько секунд он стоит перед Ленцером и наконец изрекает:
— Сволочь!
Ленцер слегка пожимает плечами, делает гримасу, которая должна выразить сожаление по поводу случившегося, но молчит.
— Отведи его вниз!
Мейзель и Ленцер проходят через переднюю и спускаются в подвал, где находятся арестантские карцеры.
— Роберт, не выдавай меня, — шепчет Мейзель своему арестованному. — Ты об этом не пожалеешь. Я дело поправлю… Я помогу тебе во всем, в чем только можно будет… Только молчи!.. Ведь этим ничего не изменишь.
Ленцер молча шагает рядом.
— …Я предчувствовал, что в один прекрасный день это выплывет наружу. Не нужно было затевать такое дело. Постарайся разузнать, кто нас выдал.
— Да… Ну, а если дознаются про письмо… про письмо этого Фишера?
Наконец Ленцера взорвало:
— Ну, уж это твое дело! Я к этому не причастен и ни в коем случае не позволю сваливать все на меня.
— Да… да… да… — бормочет Мейзель. — Этого… этого я от тебя вовсе и не требую.
Мейзель запирает Ленцера в пустую холодную камеру, в которой нет ничего, кроме длинных деревянных нар. Окошко только на четверть выше земли, четыре голые стены освещаются сумеречным светом.
— Тут уж я ничего не могу сделать, — говорит Мейзель, выходя из камеры.
— Папиросы при тебе?
— К сожалению, нет.
— Тогда достань мне несколько штук.
— Да, да, я сейчас приду.
Мейзель запирает дверь и быстро удаляется.
Ленцер влезает на окно, чтобы посмотреть, кто сегодня дежурит во дворе. Он узнает Крамера, который его терпеть не может.
— Ко всему еще и это! — вырывается у него, он бросается на деревянные нары.
На следующий день освобождают
На другой день после выборов в общую камеру № 2 помещают молодого рабочего, который, как член рейхсбаннеровской группы, работал вместе с коммунистами своего района. Он знает Шнеемана, и между ними вскоре вспыхивает спор.
Шнееман все еще старается доказать необходимость существования социал-демократии, а рейхсбаннеровец защищает ту точку зрения, что социал-демократия после своего политического фиаско похоронила себя раз и наг всегда, что всякие попытки воскресить ее бессмысленны и остается только одно: действовать заодно с коммунистами и создать единую рабочую партию.
То, о чем рассказывает рейхсбаннеровец, наполняет узников еще большей уверенностью.
Многочисленные группы рейхсбаннеровцев и членов бывшей германской социал-демократической партии работают сейчас рука об руку с коммунистами. В особенности на производстве, где налицо факты образцового сотрудничества. На металлургическом заводе «Тритон» уже несколько недель выходит газета «Красный гудок». Ни администрации, ни национал-социалистской заводской организации ни разу не удалось арестовать лиц, причастных к выпуску этой газеты и к ее распространению. Чтобы воспрепятствовать нелегальной работе на заводе, уволили всех рабочих, которых до гитлеровского переворота подозревали в принадлежности к коммунистам или хотя бы в сочувствии им. Но не успел последний из подлежавших увольнению рабочих получить расчет в конторе, как несколько старых членов социал-демократической партии заявили, что они берут на себя распространение газеты на заводе. Вот и получается, все рабочие, имевшие репутацию красных, уволены, а заводская газета по-прежнему выходит.
Много любопытного рассказывает рейхсбаннеровец и о выборах.
Благодаря открытому террору и недвусмысленным угрозам только немногие осмелились голосовать в соответствия со своими убеждениями. По улицам ходили со значками «За», и на ком такого значка не было, того осыпали бранью. Некоторые голосовали в перчатках, боясь, как бы их не узнали по отпечаткам пальцев на избирательном листке. Результаты голосования были опубликованы только после предварительной «проверки» Иосифом Геббельсов в министерстве пропаганды. Результаты же по отдельным округам совсем не объявлялись, так как, по заявлению прессы и радио, население не проявило к этому никакого интереса.
— За границей никого не удастся одурачить этим голосованием, — замечает Шнееман.
— И нас тоже, — добавляет Кессельклейн.
Во время раздачи обеда один из кальфакторов сует Вельзену в руки записку: «Ленцер арестован. В случае допроса заявить: мы предполагали, что он действует с ведома лагерного начальства. Мейзель на свободе. Записку уничтожить».
После обеда Вельзен сообщает эту новость товарищам. За Ленцером еще оставалось двадцать марок шестьдесят пфеннигов. Деньги, говорит Вельзен, по всей вероятности, пропали.