Избранное
Шрифт:
Видно, доставили какого-то тяжелого больного. Из-за двойной двери до меня доносится торопливое шарканье ног, то там, то здесь раздаются приглушенные женские голоса. Вдалеке звенит колокольчик. Но что-то не слышно, чтобы подъехала машина.
Странно. Может быть, кого-то решили срочно оперировать? Шаги и голоса в коридоре становятся громче. Там уже чуть ли не кричат. Словно вся клиника проснулась.
Кто-то без стука открывает дверь. Это доктор Рилька, запыхавшийся, без халата. Таким я его еще не видел. Он подбегает к кровати и протягивает свернутые в трубку листы бумаги.
— Прочтите, умоляю, прочтите хотя бы одно-два… остаются считанные минуты…
— Так это правда? — спрашиваю я, привстав, и сразу чувствую себя молодым,
— Ну конечно! — восклицает он и кидается к окну поднимать жалюзи. — Не теряйте времени, прошу вас, прочтите хотя бы одно!
А на улице совсем светло. Нет, это не луна. В два часа ночи все залито ослепительным бело-голубым светом, похожим на пламя электросварки. Суматоха, гул, страшный гвалт по всему городу… Отдельные крики сливаются в тысячеголосый вопль ужаса (или радости?). И к нему примешивается немыслимый, нечеловеческий рев; с хрипом, и свистом, и грохотом он нарастает, охватывает все небо. А я смеюсь от счастья и как безумный разбрасываю по палате листки со стихами. А доктор Рилька, которому жить осталось всего несколько секунд, бегает по палате, подбирая листки, и отчаянно взывает:
— О-о! Что же вы делаете?!
ФАНТАЗИИ
Перевод Н. Кулиш
Когда я приехал в клинику «Офелия» — назавтра мне должны были вырезать желчный пузырь, — меня проводили в кабинет дежурного врача. Это был мужчина лет сорока, худой и бледный. Он встал с кресла и вынул изо рта градусник.
— Извините, у меня почти тридцать девять.
— Что, грипп?
— Да кто его знает…
Несмотря на температуру, он привел меня в палату и посоветовал немедленно лечь. Потом вошла молоденькая, хорошенькая медсестра, чтобы сделать мне болеутоляющий укол. Она слегка прихрамывала.
— Ох, если б вы знали, синьор, — сказала она, виновато улыбаясь, — в эту сырую погоду у меня так разыгрывается радикулит!..
Немного погодя явился профессор Трицци, который завтра должен был меня оперировать. Молодой, энергичный, обаятельный.
— Вам, синьор, честно говоря, просто повезло. Вряд ли кто лучше меня разбирается в болезнях желчного пузыря. Уж вы мне поверьте! — Он оглушительно расхохотался. — Завтра утром я займусь вами. А послезавтра другие займутся мной. Понимаете? Моему желчному пузырю тоже капут! — И он сделал такое движение, как будто что-то выбрасывал в помойку. — Но у меня дело обстоит хуже, гораздо хуже. В вашем случае мы хотя бы знаем, как и что. А вот у меня… У меня картина, как бы вам сказать?.. Очень и очень неясная. Разрезать недолго, а вот что там найдешь!.. — И снова неудержимый хохот. — Так говаривал мой учитель Рипеллини, и был прав, несмотря на все научные достижения. — Он кладет руку себе на живот, с правой стороны, нажимает, и на лице у него появляется страдальческая гримаса. — Ох-хо-хо… боюсь, что… извините, я сяду… Сейчас пройдет… схватит, а потом отпустит… Нет-нет, ради бога, не волнуйтесь… Приступы у меня бывают только во второй половине дня, утром — никогда, это исключено…
Мы приятно побеседовали, а прощаясь, он сказал:
— Знаете, наш босс, директор клиники, очень хотел зайти с вами поздороваться, он мне об этом сам сказал. Он просит его извинить. К сожалению, утром у него случился… ну, не то чтобы инфаркт, но вы же понимаете, когда плохо с сердцем, главное — покой…
Потом пришла старшая сестра из ночной смены, и я заметил, что она все время хватается за правую щеку.
— Что, зубы болят? — спрашиваю из вежливости.
— И не говорите. Не дай вам бог подхватить воспаление тройничного нерва. С ума можно сойти, ей-богу, с ума сойти… Даже хорошо, что я в ночной смене, сегодня мне все равно не заснуть. — Она через силу улыбнулась.
Я ошарашено уставился на нее.
— Извините, синьорина, у вас, в клинике «Офелия», что, весь персонал болен?
Она
— А как же! Недаром ведь наша клиника самая знаменитая в Европе.
— Не понимаю…
— Да все очень просто! Психотерапия, понимаете? У нас тут самый передовой из всех известных психотерапевтических центров. Скажите, вы когда-нибудь раньше лежали в больнице?
— По правде говоря, нет.
— Вот поэтому вы и не понимаете. Что самое неприятное в больнице? Думаете, болезнь? Нет. В больнице самое неприятное то, что приходится смотреть на здоровых людей. Настает вечер, вы прикованы к постели, а врачи, сестры, санитары, словом, весь персонал разлетается по городу — кто домой, кто в гости, кто в ресторан, кто в театр или кино, кто на свидание; это действует угнетающе — уверяю вас, сразу чувствуешь себя инвалидом — и сказывается на течении болезни. А вот если умирающий видит вокруг одних полупокойников, он чувствует себя королем. Вот почему мы здесь творим чудеса. Кстати, мы не пускаем к больным родственников и знакомых, чтобы ограничить их от неприятных ощущений. Ну и, наконец, наши врачи, хирурги, анестезиологи, сестры и так далее все до одного серьезно больны. По сравнению с ними наши пациенты чувствуют себя сильными и здоровыми. И не только чувствуют себя такими — они действительно выздоравливают. Иногда даже без помощи лекарств. А ведь когда ложились к нам, многие были уже одной ногой в могиле.
Однажды Ренато Кардаццо сказал мне:
— Бывает, прихожу к себе в галерею и вижу, что во дворе кругом наставлены картины. Какой-нибудь непризнанный художник желает привлечь к себе внимание. Конечно, это дилетанты. Я их узнаю по запаху.
— Разве от дилетантов пахнет как-нибудь особенно?
— Не то слово! От них воняет. То есть не от них, а от картин. Словно неумело положенные краски взбунтовались и стали издавать неприятный запах.
Эта теория показалась мне забавной, однако весьма спорной. Признаюсь, даже на выставках самой отвратительной мазни я никакой вони не чувствовал. Но гипотеза меня захватила. И я решил провести ряд экспериментов. Я рассуждал так: пусть у Ренато Кардаццо исключительно тонкое обоняние, все равно он только человек; а вот охотничий пес с превосходным нюхом справится с этим делом еще лучше.
Я раздобыл хорошо обученную собаку и отправился с ней гулять по кварталу художников, где в витринах бесчисленных лавочек выставлены чудовищно аляповатые картины, изображающие закат над морем, альпийскую хижину и овечек, голову старика, дам в париках и фижмах. Так вот, едва завидев издали поблескивающие рамы картин, выставленных прямо на тротуаре, Вальтер (так звали собаку) начинал тихонько скулить, и шерсть у него на спине вставала дыбом. Еще шаг-другой, и он останавливался, не желая идти дальше. Приходилось тянуть его за ошейник, он упирался так, словно его вели к живодеру.
Потом я поставил обратный эксперимент. Подводил Вальтера к картинам, в которых чувствовалась рука мастера. Результаты превзошли все ожидания. Умный пес, как мог, выказывал свое удовольствие: вертелся, вилял хвостом, повизгивал и тому подобное, а оказавшись перед подлинным произведением искусства, делал стойку, словно почуяв дичь. Так он мог стоять часами. Чем лучше была картина, тем дольше любовался ею пес.
Нечего и говорить о том, какую пользу могло бы принести это открытие искусствоведам. Им не пришлось бы ни в чем сомневаться. Молодых гениев ожидало бы немедленное признание. Но собак в картинные галереи не пускают. К тому же тут есть и доля риска: вдруг Вальтер потеряет самообладание и набросится на какую-нибудь мазню. Если заменить подлинники репродукциями, это ничего не даст: ведь тут важно не зрительное впечатление, а обонятельное. Кроме того, я заметил, что вкусы Вальтера резко отличаются от моих. Четвероногий ценитель явно питает слабость к абстрактной живописи и недолюбливает неофигуративистов. (Кто знает, может быть, он и прав?)
Отрок (XXI-XII)
Фантастика:
альтернативная история
рейтинг книги
