Избранное
Шрифт:
— Смотри. Токио, как и предсказывали, куда ни посмотри — один лес.
Действительно, за балюстрадой галереи второго этажа на густых ветвях деревьев беззаботно щебетали стаи птиц, напоминающих рисунок для вышивки,— глядя на этот пейзаж, О-Рэн с восторгом просидела всю ночь рядом со своим любимым Кином...
— Через день или два после этого О-Рэн, или, как ее по-настоящему звали, Мэн Хэй-лянь, стала одной из пациенток психиатрической лечебницы. Во время японо-китайской войны она развлекала гостей в одном увеселительном заведении в городе Вэйхайвэе... Что? Какая это женщина? Подожди. У меня есть
На старой фотографии, которую показал К., была снята печальная женщина в китайском платье с белой собачкой на руках.
Когда она поступила в больницу, никто не смог заставить ее снять китайское платье. А если рядом с ней нет собаки, она поднимает крик: «Кин-сан, Кин-сан!» Макино тоже жаль. Взять в любовницы Хэй-лянь — представляешь, что это значит: офицер императорской армии после войны привозит на родину женщину из вражеской страны — какие невероятные трудности пришлось ему, бедняге, преодолеть... Что сталось с Кином? Глупо об этом спрашивать. Я даже не знаю, почему подохла та собака — может, от болезни, а может, еще от чего.
1921, январь
Мать [176]
176
Перевод В. Гривнина.
В этой комнате с зеркалом ничто не нарушает мертвой тишины — только плач ребенка за стеной. Да еще шум не прекращающегося дождя, от которого царящая здесь тишина кажется гнетущей.
— Послушай,— вдруг робко окликает кого-то женщина, продолжая работать. «Кто-то» — это мужчина, который в дальнем углу лежит ничком на циновке, укрывшись ватным кимоно, и читает английскую газету. Будто не слыша оклика, он, не отрывая глаз от газеты, стряхивает пепел в стоящую рядом пепельницу.
— Послушай,— снова окликает его женщина.
Ее глаза прикованы к игле.
— Что тебе?
Мужчина досадливо поднимает голову — у него энергичное лицо, круглое, полноватое, с коротко подстриженными усами.
— Этот номер... сменить бы его, а?
— Сменить? Но ведь лишь вчера вечером мы в него переехали.
На лице мужчины недоумение.
— Ну и что, что лишь вчера переехали? Наш старый номер, наверно, еще не занят.
На какой-то миг в его памяти всплыла полутемная комната третьего этажа, нагонявшая
— Ведь ты сама без конца твердила, что тебе невыносима эта комната.
— Да. Стоило мне зайти в эту комнату, как и она сразу стала невыносима.
Женщина подняла от шитья грустное лицо. Выразительное лицо со сросшимися бровями и удлиненным разрезом глаз. Под глазами темные круги — свидетельство того, что на нее обрушилось горе. Она выглядела болезненной еще и потому, что за ухом у нее билась жилка.
— Ведь это можно, наверно... Или никак нельзя?
— Но эта комната больше, чем та, и гораздо лучше — так что она не может тебе не нравиться. Возможно, она еще из-за чего-нибудь тебе неприятна?
— Да нет, не из-за чего...
Женщина заколебалась на миг, но ничего больше не сказала. И опять с настойчивостью спросила:
— Нельзя, никак нельзя?
На этот раз мужчина промолчал, лишь выпустил над газетой дым.
В комнате снова воцарилась тишина. Только снаружи по-прежнему доносился неумолкаемый шум дождя.
— Весенний дождь... — будто вслух размышляя, сказал через некоторое время мужчина, перевернувшись на спину. — Поселимся мы в Уху, может, я начну там трехстишья сочинять, а?
Женщина, не отвечая, продолжала шить.
— Уху не такое уж плохое место. Во-первых, фирма предоставляет там большой дом и сад, тоже огромный,— хочешь разводить цветы, пожалуйста. Не зря его раньше называли Юньцзяхуаюань — сад цветов Юнцзя...
Мужчина умолк. В комнате, где до этого тишину нарушал лишь его голос, неожиданно раздались чуть слышные рыдания.
— Что случилось?
Снова воцарилась тишина. И тут же плач — тихий, прерывистый.
— Что случилось, Тосико?
Мужчина с растерянным видом приподнялся на локте.
— Мы же с тобой договорились. Договорились, что не будешь хныкать. Постараешься не плакать. Постараешься... — Мужчина широко раскрыл глаза. — Может быть, еще что-нибудь произошло, что тебя печалит? Ты хочешь вернуться в Японию, не хочешь ехать в китайскую глушь?
— Нет, нет. Ничего подобного. — Продолжая плакать, Тосико решительно замотала головой. — С тобой я готова ехать куда угодно. И все же...
Тосико опустила глаза и прикусила нижнюю губу, чтобы не плакать. Казалось, под мертвенно-бледными щеками пылает невидимое взору пламя. Вздрагивающие плечи, влажные ресницы, — глядя на жену, мужчина невольно ощутил, насколько она очаровательна.
— И все же... мне эта комната невыносима.
— Ты и в прежней это твердила. Почему же теперешняя комната тебе невыносима? Ты хоть объясни — и...
Сказав это, мужчина почувствовал, что Тосико пристально на него смотрит. В ее глазах, в глубине ее наполненных слезами глаз мелькнула печаль, смешанная с враждебностью. Почему эта комната стала ей невыносима? Она и сама безмолвно обращалась к мужу с этим вопросом. Встретившись взглядом с женой, муж заколебался: продолжать или не продолжать?