Избранное

Акутагава Рюноскэ

* * *

На фоне затянутого тучами неба высится холм — не поймешь, скала это или огромная куча грязи. Вершина холма покрыта коричневатой зеленью — не поймешь, трава это или деревья. Ясукити медленно бредет вдоль подножия холма. После получасовой тряски в поезде еще полчаса тащиться по пыльной дороге — тяжко. Тяжко? Вовсе нет. Он шел по инерции и на какой-то момент перестал ощущать, как тяжко идти. Каждый день он покорно брел вдоль подножия этого холма, нагонявшего тоску. Наша трагедия в том, что мы обречены на адские муки. Наша трагедия в том, что адские муки мы не воспринимаем как муки. Раз в неделю он избавлялся от этой трагедии. Но сегодня, когда в кармане оставалось всего шестьдесят

сэн...

— Доброе утро,— неожиданно окликнул его старший преподаватель Авано-сан.

Авано-сап перевалило за пятьдесят. Смуглый, чуть сутуловатый господин в очках. Преподаватели военно-морской школы, где служил Ясукити, позволяли себе носить лишь давно вышедшие из моды синие саржевые пиджаки — никаких других они никогда не носили. Авано-сан тоже был в саржевом пиджаке и новой соломенной шляпе. Ясукити вежливо поклонился.

— Доброе утро.

— Ужасная духотища.

— Как ваша дочь? Я слыхал, она больна...

— Спасибо. Вчера ее наконец выписали из больницы.

Отдавая Авано-сан дань уважения, Ясукити пропустил его вперед. Причем уважение его отнюдь не было показным. Он беспредельно восхищался лингвистическим талантом Авано-сан. Авано-сан — он умер в возрасте шестидесяти лет — учил латыни на произведениях Цезаря. Кроме того, он знал, разумеется, английский, а также много других современных языков. Ясукити поражало, что Авано читал по-итальянски книгу под названием «Асино» [196] , хотя сам не был дураком.

196

«Дурак» (итал.).

Но Ясукити восхищался не только его лингвистическим талантом. Авано-сан обладал великодушием старшего. Всякий раз, натолкнувшись в учебнике английского языка на трудное место, Ясукити непременно консультировался с Авано-сан. Трудные места... они возникали потому, что, экономя время, Ясукити нередко шел на урок, не заглянув в словарь. В таких случаях, правда, он изо всех сил старался изобразить не только почтительность, но и смущение. Авано-сан всякий раз без труда разрешал его сомнения. И лишь в тех случаях, когда Ясукити задавал вопрос настолько легкий, что и сам мог бы на него ответить, Авано-сан изображал на лице глубокую задумчивость — Ясукити до сих пор отчетливо помнит, как это происходило. Держа в руках учебник Ясукити, Авано-сан, с потухшей трубкой в зубах, ненадолго погружался в размышления. Потом вдруг, точно его осенило, вскрикивал: «Это значит вот что»,— и одним духом объяснял непонятное Ясукити место. Как же почитал Ясукити Авано-сан за такие представления... за такие уроки не столько талантливого лингвиста, сколько талантливого притворщика...

— Завтра воскресенье. Вы опять отправитесь в Токио?

— Да... Нет. Завтра я решил не ехать.

— Почему?

— Честно говоря... из-за бедности.

— Вы шутите,— сказал Авано-сан со смехом. Он конфузился, когда смеялся, потому что из-под темно-рыжих усов у него торчали выдающиеся вперед зубы.— Ведь, кроме жалованья, у вас есть еще и гонорары, так что в общей сложности вы получаете вполне прилично.

— Вы шутите.— Теперь эти слова уже произнес Ясукити. Но произнес их гораздо серьезнее, чем Авано-сан.— Как вам известно, мое жалованье — пятьдесят иен, а гонорар — девяносто сэн за страницу. Если даже писать пятьдесят страниц в месяц, то получится — пятью девять — сорок пять иен. А в мелких журналах вообще платят сэн шестьдесят, так что...

Ясукити стал разглагольствовать о том, как трудно живется литературному поденщику. И не просто разглагольствовать. Обладая прирожденным поэтическим даром, он с ходу расцвечивал свои слова самыми причудливыми красками. Японские драматурги и писатели — особенно его друзья — вынуждены мириться с ужасающей нуждой. Хасэ Macao приходится вместо сакэ пить всякое пойло. Отомо Юкити с женой и ребенком снимает крохотную комнатку на втором этаже. Мацумото Ходзё [197]

тоже... правда, он недавно женился, и теперь ему живется полегче. А до этого он ходил только в дешевую закусочную.

197

Мацумото Ходзё. — Имеется в виду писатель Мацуока Юдзуру (1891—1969).

— Appearances are deceitful [198] , что говорить, — не то в шутку, не то всерьез поддакнул Авано-сан.

Пустынная дорога незаметно перешла в улицу с убогими домишками, тянувшимися по обеим сторонам. Запыленные витрины, оборванные объявления и афиши на телеграфных столбах — одно только название, что город. Ни с чем не сравнимый трепет вызывал прочерчивающий небо над черепичными крышами огромный подъемный кран, который выбрасывал в небо клубы черного дыма и белого пара. Наблюдая эту картину из-под полей соломенной шляпы, Ясукити испытывал глубокое волнение при мысли о трагедии литературных поденщиков, которую он сам нарисовал такими яркими красками. И, точно забыв о своем правиле терпеть, но не подавать вида, проболтался о содержимом своего кармана, где по-прежнему покоилась его рука.

198

Внешность обманчива (англ.).

— Честно говоря, у меня всего шестьдесят сэн, не разгуляешься, так что в Токио я не поеду.

В преподавательской Ясукити подсел к столу и, раскрыв учебник, стал готовиться к занятиям. Но ему не доставляло особой радости читать статью о ютландском морском бое. Особенно сегодня, когда он полон желания поехать в Токио. Держа в руке английский словарь морских терминов, Ясукити пробежал глазами всего одну страницу и тут же с тоской принялся думать о том, что в кармане у него всего шестьдесят сэн...

В половине двенадцатого голоса в преподавательской смолкают. Десять преподавателей уходят на занятия, остается один Авано-сан. Он скрыт за стоящим напротив столом... точнее, за безвкусной книжной полкой, отделяющей его стол от стола Ясукити. И лишь синеватый дымок от трубки, как свидетельство существования Авано-сан, время от времени медленно поднимается вверх на фоне белой стены. За окном тоже безмолвие. Покрытые молодой листвой верхушки деревьев, уходящие в облачное небо, серое здание школы за ними, а еще дальше сверкающая гладь залива — все погружено в знойную, унылую тишину.

Ясукити вспомнил о сигарете. И тут обнаружил, что, проучив неприветливого торговца, совсем забыл купить сигареты. Когда нечего курить — это тоже трагедия. Трагедия?.. А может быть, вовсе не трагедия? Страдания Ясукити, разумеется, не шли ни в какое сравнение со страданиями умирающего с голоду бедняка, для которого шестьдесят сэн целое состояние. Но страдал Ясукити так же, как бедняк. Даже сильнее. Ибо обладал более тонкой нервной организацией. Бедняка совсем не обязательно называть бедняком. Талантливый лингвист Авано-сан совершенно равнодушен и к «Подсолнухам» Ван-Гога, и к «Песне» Вольфа [199] , и даже к урбанистской поэзии Верхарна. Лишить Авано-сан искусства все равно, что лишить травы собаку. Лишить же искусства Ясукити все равно, что лишить травы верблюда. Мизерная сумма в шестьдесят сэн заставила Хорикаву Ясукити страдать от духовного голода, Авано Рэнтаро, пожалуй, отнесся бы к этому равнодушно.

199

«Подсолнухи» — известная картина голландского художника Ван-Гога (1853—1890); Вольф X. (1860—1903) — немецкий композитор.