Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева
Шрифт:
Вот он, главный нерв века, его больная точка («Бог умер», – скажет вскоре Ницше). Бог существует лишь как внешняя, мертвая форма. Люди еще не нашли новых живых форм духа и продолжают держаться за старые. Но чувство мертвости, скуки, пустоты жизни разлито в воздухе.
Герой времени – тот, кто осмеливается назвать мертвое мертвым. На фоне мелких, трусливых душ, оглядывающихся на других и обманывающих самих себя, он крупен. Он отваживается быть самим собой. Что не так-то мало. Он не хочет казаться тем, чего нет. И… и только. Предоставляя судить другим, много это или мало.
Ни мало, ни много – то, что есть.
Разумеется, это герой русского образованного слоя. А что в Европе? В Европе – другое. Романтический
Я не ручаюсь за то, что именно так было в Европе. Но Достоевскому увиделось все примерно так. Бог потерян образованными людьми повсюду, но русский человек с этим не мирится. А в Европе все отлично примирились. И какими же карликами показались ему эти выродившиеся Дон Карлосы! «Город Гаммельн» 16 отлично обходится без души, с одними телами. Здесь – ни Бога, ни черта, ни воздуха. Ни высоты, ни глубины. Душно. Скучно.
Русский герой нашего времени – какой угодно, но не скучный. Он вовсе не кончен духовно. Он только начинается. Примириться с духотой, с плоскостью бытия он не может…
16
Гаммельн – место действия поэмы М. Цветаевой «Крысолов».
Молодой Достоевский был ближе к Ленскому, чем к Онегину. Он еще не очень хорошо ориентировался в действительности. Она была опутана романтической дымкой. Великая трагедия века еще не была осознана. То, что идеал надо искать заново, то, что Бог потерян людьми нового времени, – еще не стало для него очевидностью. Пелена с глаз спадает перед лицом смерти, перед апокалиптическим видением. Вот когда душа его в ужасе поняла, что жила вдали от Бога. И она рванулась к Богу и впервые нашла Бога. Потом – впечатления каторги, бесконечно страшные. Никакая романтика не могла бы жить рядом с ними. Он увидел, что человек пал очень низко. И если не поднимется, не выживет. А без Бога человеку не подняться. Вот что стало для Достоевского ясным и бесспорным.
Русские прогрессисты, наивно ждавшие гармонии от людей, потерявших старого Бога и не нашедших нового, от людей, не преображенных, не обоженных, представились ему слепцами на краю пропасти. Они не предвидят того, что может произойти с Россией, как Юлия Михайловна Лембке – последствий «праздника» («Бесы»). Пожар в Заречном, вакханалия убийств и самоубийств, – вот куда летит русская тройка. Если ее не остановить, не удержать коней, – то ли еще будет!
Достоевской после каторги стал другим не потому, что был сломлен. Он имел мужество переменить убеждения, потому что увидел бесов, вошедших в тело России, и почувствовал свою задачу: остановить их натиск. Роман «Бесы» показался современникам карикатурой, в нем действительно много карикатур; но действительность оказалась еще карикатурней.
Предводитель бесов, заморочивший голову даже «великому писателю» Кармазинову, Петр Верховенский, покоряющий, гипнотизирующий умы, выведен таким отвратительным и ничтожным, что напоминает пасквиль. Но если взглянуть из нашего далека, то, пожалуй мы и похлеще видели…
Федору Михайловичу надо было во что бы то ни стало разоблачить героев нашего, последнего времени, и он это блистательно делает. Однако Верховенский представляет еще не всю бесовщину. Есть и те, кто под ним, и тот, кто над ним. Те, кто под ним, эти суетящиеся бесенята уж так мелки, что пожалуй,
Ну, а кто над Петром Степановичем? В самом деле, есть ведь над этим главным и поглавнее. И без этого главнейшего тот первый – ничто, пустой мечтатель, Колумб без Америки, как говорит он сам о себе. Кто же этот главнейший?
Разумеется, все тот же страдающий демон, Николай Ставрогин. Гниение началось с головы. Это в ней первой завелись черви разрушительных идей. А голова эта – что угодно, но уж отнюдь не мелка. Это крупное явление. Очень крупное. Это тот, кто смеет быть наглым с Самим Богом, кто просит Господа подвинуться и надеется устроиться в мире без Него. Он, демон этот, достаточно умен, чтобы понимать, что без Царя в мироздании нельзя, как и без царя в голове. Так вот, – «подвинься-ка, Царь небесный, я сяду на Твое место. Я ведь догадался, что Тебя нет совсем. Ну, а я-то – есть…».
За всей бесовской мелочью и бесами покрупней стоит великое отрицание, противожизненный атеизм, черные дыры небытия, проступающие, как глаза страдающего демона… В кого они вперили свой взгляд, тому уже не увернуться, тот вызван на поединок. Либо он переглядит демона и доглядится сквозь эти дыры до непреходящего Бытия, либо будет поглощен черной бездной, выпит – без остатка!
Вызов на такой поединок – знак великого уважения. Вызов этот посылается, может быть, только великим душам. Но что такое битва всех (почти всех) святых с бесами? Обычно об этом мы знаем глухо. Это где-то в прошлом. Святой, житие которого осталось миру, – уже победитель. В его сердце горит немеркнущий свет и нам светит. Но через что прошли святые, прежде чем добыли свой свет, об этом чаще всего жития умалчивают, не вынести даже рассказа об этом простым смертным. И Сам Христос – не исключение. Не так просты были Его искушения в пустыне… Ну, конечно, Христос победил духа тьмы полностью и смертию смерть попрал. И святые, раз уж они святые, – победители тьмы. Но они знали великую скорбь и великие, непредставимо страшные, часы, а подчас дни и годы богооставленности.
В пространстве Достоевского это прежде всего князь Мышкин, все тот же больной юноша со своей немыслимой тоской душевной отъединенности от всего, всего… Всем все было дано, каждую мушку Бог как бы в ладони держал, и все-то ей было просто, а он, он один, изверженный – в пустыне. Нет, не физической – в метафизической, духовной пустыне, от веянья которой души содрогаются так же, как Мефистофель от царства Матерей…
И все-таки князь победил. Даже потом, вновь задушенный всем ужасом этого мира, все равно – он уже навсегда победитель – растерзан, но не затемнен. Его победа произошла еще где-то за страницами романа (как иногда люди уже рождаются почти светоносными, со следами битвы, произошедшей где-то в предсуществованиях).
Другие великие души бьются на страницах романов. И весь рассказ о них – ход этой битвы. Битва иногда кончается победой (случай Раскольникова), иногда еще вовсе не кончается, но есть ясное чувство (пророческое знание), что не может кончиться поражением (случай Ивана Карамазова); иногда исход битвы не ясен (так, видимо, с Вер-силовым в «Подростке»).
И только в случае Ставрогина битва великой души с черными демонами кончается полным поражением души.
Ставрогин выпит… без остатка. И если на первых же страницах романа Зосима предрекает Ивану Карамазову невозможность поражения, то Тихон Задонский с великой тоской, с нечеловеческим мучением чувствует уже как бы свершившееся в духовном мире поражение Николая Всеволодовича («Бесы»). Выход все еще есть! Но эта возможность – как возможность чуда. Чуда не происходит. Роман «Бесы» (этот самый мрачный из романов Достоевского) – пророчество о том, что будет, если победит демон.