Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева
Шрифт:
Все земное может быть опорой только для земного, для временного. Вечное наше, дух наш может опираться лишь на вечное.
Воплощается ли Бог в народе? Я такого воплощения не знаю. Я знаю Бога, воплощенного только в личности. Личного, а не народного Бога. И то таинственное усилие, которым Царствие Небесное берется (или поддерживается), есть усилие, направленное внутрь. Это внутреннее дело каждого. Люди могут собираться для общей молитвы, но предстояние будет всегда только лицом к лицу. И ни заслуги народа, ни грехи народа не засчитываются в час, когда личность встречается с Богом.
Вот я. – Вот Ты.
Шатов в своем огненном разговоре со Ставрогиным говорит, что он не
«Что называешь ты Меня благим? Никто не благ, как только один Бог»… (Матфей, 19:17) Даже Христос не принимал обожествления себя как сосуда Божьего (только того, что в сосуде). Исключительность может исключать из Целого, а не причащать Ему. Исключительность, избранность еврейского народа, утверждаемая Ветхим Заветом, имеет, как и все земные слова и понятия, два возможных толкования: буквальное (оно и переносится Достоевским с еврейского народа на русский) и духовное – то, которое привело к Христу, говорившему, что Он есть истинный исполнитель Духа, а не буквы Моисеева Закона.
Это второе толкование избранничества есть избранничество на боль, на муку, на ответственность за всех (грехи мира взять на себя). Чем больше дано, тем больше спросится. А если народу дано, заповедано чувство Единого Бога, значит народу этому заповедано вечно искать и хранить единство со всеми народами, со всеми детьми Божьими. Ибо все – дети Божьи, и извергая кого-то, – Бога извергаешь, извергаешь себя из Бога…
Утверждаю, что христианин не может понимать это иначе.
Шатов говорит о народе, который верует, «что он способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной». Стало быть, ответственность за всех, истина для всех? И тут же: «Истинно великий народ не может примириться со второстепенною ролью в человечестве, или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного…» («Бесы»).
Да почему же это, если одна истина, то ее может вместить (иметь) только один народ?! Почему единая истина не может быть у двух, трех, десяти и в идеале у всех людей и народов? Разве не к этому стремились апостолы? Не на это ли вдохновил их Дух Святой?
Точки, с которых мы смотрим на вершину горы, у всех разные. Но сама вершина – одна. Реальность одна. БОГ ЕДИН ДЛЯ ВСЕХ. Иначе это не Бог, а боги, языческие боги, дерущиеся между собой и дробящие мир на тысячи осколков. Целое потому и Целое, что все включает, а не исключает.
«Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, тогда само различие между добром и злом начинает стираться и исчезать» (Шатов).
Если понять Шатова буквально, это – антихристианская идея. Христианство для того
И как можно спасти другие народы, не помогая им найти путь к самим себе, а навязав им свои, а не их понятия (о добре и зле)? Спасти душу – значит привести ее к ней самой, в ее же вечную глубину, а не увести в свое духовное пространство, захватив и подчинив.
Все это ведь почти трюизмы. И почему приходится говорить о них?..Потому что если действительно христианский писатель путает понятия Родины и Бога, это далеко уводит от христианства… Если Родина земная начнет мериться и сопоставляться с другими и возвеличиваться, и провозглашаться первой и исключительной, то она становится родинобогом, подобно человекобогу, против которого так боролся Федор Михайлович.
Народ-богоносец… Может быть, он и нес Бога, пока ему не разъяснили, какой он хороший и особенный, этот народ. Но когда разъяснили и когда он это стал усваивать… Каким-то непостижимым образом стали соединяться две враждебные идеи – Шатова и Верховенского. И стал народ Шатова – Верховенского не строить, а разрушать.
Испугавшись разрушительных идей, рванулся Федор Михайлович к идеям охранительным. Но вот они стали незаметно переходить в разрушительные. Сначала – Россия выше всего, милитаризм мессианской страны, а потом народ взял да сменил меч внешней войны на топор войны внутренней: ненависть-то одна (к немцам ли, к буржуям).
А ведь никто не боролся против этого так, как Федор Михайлович!
Да, да, разумеется… Но, может быть, слишком уж прямо боролся?.. Может быть, не идеей надо было отвечать на идею? Может быть, не надо было отсекать, исключать, отрубать?.. Не надо было давать выманить себя изнутри вовне?..
Человеческой идее воистину противостоит не другая человеческая идея, а живое созерцание истины, ее живой образ.
«Я видел истину, – не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки» («Сон смешного человека»).
Так, может быть, дадим слово самому этому живому образу истины? Да, конечно! Только прежде еще несколько слов о том, как их различить… идею и реальность, человеческое изобретение и нечто нерукотворное, не мыслетворное – Божье.
Войдем в каморку Шатова ночью, в час, наэлектризованный ожиданием, страстью, болью; в эту каморку, где сконцентрировались вся горечь и вся надежда, точно огромное пространство, уместившееся на кончике ножа. Как он ждал Ставрогина! Два года ждал! И вот он перед ним. И надо успеть уместить все мысли, все сердце – сжать все как в один кулак в одну мольбу, в одно заклятие. И вдруг оказывается, что заклинать Ставрогина ему нечем… Ибо те идеи учителя, которые так запомнил, так свято сохранил и взрастил ученик, настоящей силы не имеют. И дело не в том, что Ставрогин изменил «хорошим» идеям ради других, а в том, что они идеи. Придуманные идеи. А нужно что-то не придуманное.