Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
П а в л о в. Так, так, припоминаю. Вы что же, коммунист?
С е м е н о в. Да.
П а в л о в. В комиссары прислали? Не нуждаюсь! В комиссарах не нуждаюсь!
С е м е н о в (невозмутимо). Очевидно, я должен был скрыть свои убеждения, Иван Петрович? Мне кажется, вы никогда этого не делали.
Озадаченное лицо Павлова. Бормочет про себя:
— Ишь ты, прыткий какой!
Зимние сумерки. Пустынный темный Петроград. Метет поземка. Иногда ветер, точно озлившись на
Г о р ь к и й (усмехнувшись, бормочет сквозь усы). Ветер, ветер на всем божьем свете.
Остановившись, он сопротивляется ветру, придерживая рукой шляпу. Перед ним на противоположном берегу Невы высокие и темные корпуса заводов. Ни один дымок не вырвется из их труб.
Павлов оперирует. В операционной так холодно, что пар идет изо рта. Халаты ассистентов натянуты поверх пальто, и потому все кажутся бочкообразными. Двое держат в руках коптилки. Один из них Семенов.
П а в л о в. Ближе, ближе. Не вижу.
Семенов подносит свою коптилку почти вплотную к лицу Павлова, склонившегося над столом.
П а в л о в (усмехаясь). Этак вы мне бороду подпалите, господин большевик.
В соседней комнате Никодим подкладывает дрова в печь. Сняв с вешалки шубу, зачем-то исследует ее карманы. Покачивает головой. Подходит к печке, пододвигает кресло. Входит Павлов.
Н и к о д и м (испытующе смотря на Павлова). Я вам тут хлеб сегодняшний положил в шубу.
П а в л о в. Да, да. Спасибо.
Н и к о д и м. Так ведь где же он?
И Никодим демонстративно выворачивает карманы Павловской шубы.
П а в л о в. Ну, значит, я его съел.
Н и к о д и м (сурово). Неправда ваша. Опять собакам скормили?
П а в л о в (смущенно). Ну, собаки-то не при чем.
В неожиданно открывшейся двери слышится покашливание Горького. На секунду мелькает сзади довольное лицо Семенова. Павлов встает и, подняв чайник-коптилку, идет к двери. Он поднимает коптилку все выше и выше — уж больно высок посетитель.
П а в л о в. Алексей Максимович?
Г о р ь к и й. Он самый. Незваный гость, говорят, хуже татарина.
П а в л о в. Милости прошу, раздевайтесь. Ах, да, забываю все… (Он касается своей шубы.) Одевайтесь.
От быстрых шагов Павлова коптилка тухнет.
П а в л о в (в темноте). А, чорт! Никак не могу приноровиться к этому римскому светильнику.
Горький чиркает спичку. Спичка серная. Она долго шипит и тлеет, прежде чем загореться. И, наконец, освещает усмехающееся лицо Горького.
Никодим пододвигает к печке старые кресла и выходит на цыпочках. Павлов и Горький сидят в креслах перед печкой. Постреливают сырые дрова. Отсветы огня играют на стенах. Горький, протянув руки, греет
Г о р ь к и й. Я к вам, собственно, но поручению Владимира Ильича.
П а в л о в. От Ленина? Но чем же я могу быть ему полезен?
Г о р ь к и й (улыбнувшись). Владимир Ильич просил меня узнать, чем он может быть вам полезен?
П а в л о в. Собак нужно, собак. Положение такое, хоть сам лови собак. Весьма подозреваю, что некоторые мои сотрудники так и делают — ловят собачек.
Г о р ь к и й. Затем, вероятно, дров нужно?
П а в л о в. Что ж, дров давайте. Оперировать трудно, руки мерзнут.
Г о р ь к и й. Сейчас мы вводим особый паек для ученых и писателей.
П а в л о в. Ни к чему-с. Россия голодает. Я не хочу быть исключением. Как все. Вы что же теперь — большевик?
Г о р ь к и й. Стараюсь помочь, чем могу. Формально же на это высокое звание прав не имею.
П а в л о в. Высокое? А ведь в семнадцатом году вы другое писали, Алексей Максимович. Как же, помню вашу статью.
Г о р ь к и й (задумавшись). Ну что ж, писал и крайне сожалею теперь об этом. Ошибался.
П а в л о в. Любопытно, в высшей степени любопытно. Кто же это вас переубедил? Вас, писателя земли русской.
Г о р ь к и й. Ленин.
П а в л о в. Нынче ведь чуть что — буржуем ругают. А я сам на медные деньги учен. И за всю жизнь у меня мысли иной не было, как послужить народу нашему. А вот страшусь. За будущее России страшусь.
Г о р ь к и й. Сколько поколений мы мечтали о революции… И вот она пришла… Так ведь не узнали ее в лицо. (Встал, прошелся по комнате, остановился перед Павловым.) А почему? Потому что не в светлых ризах пришла. А надо увидеть чистоту и силу ее идей.
П а в л о в. Идеи высокие. А результаты? Развал! Паралич нервных центров страны. Каталепсия. Самонадеянны уж очень, потому все и рушится.
Г о р ь к и й. Старая Россия рушится, Иван Петрович. А я вот сквозь щебень и стропила небо вижу. Высокое небо!
П а в л о в. Ну вот, уж небо увидел! (Пристально оглядывает Горького.) У вас, знаете, возбуждение над торможением преобладает…
В приемной. Павлов помогает Горькому надеть пальто.
Г о р ь к и й. Спасибо. Не надо.
П а в л о в. Нет уж, позвольте.
Теперь уже Горький, чуть прищурясь, оглядывает Павлова, задержав его руку в своей. Тот стоит перед ним, маленький, сухой, задористый.
Г о р ь к и й (улыбнувшись). Чистый ерш вы, ей-богу. Всю жизнь в протестующих ходили. И похвально. А нынче ведь смысла в этом нет, Иван Петрович. Одна привычка. Рефлекс — по-вашему!
И Горький спускается вниз по лестнице. Перегнувшись через перила площадки, Павлов кричит ему вслед:
— Вы просто верующий какой-то, а я всю жизнь одному богу молился — господину факту.