Избранные письма. 1854-1891

Леонтьев Константин Валерьевич

А главное, что его практическая опора сразу избавит не Вас только, а и нас, Ваших почитателей, от лап Островского. (…)

Послушайте меня еще один раз на прощанье: если Вы поедете в Петербург, заезжайте прежде на неделю в Опти-ну поговорить с отцом Климентом раз 10 (послушать его просвещенные речи) и попросить святого старца Амвросия благословить Вас на то, чтобы Ваша художественная деятельность была не на вред, а на пользу, хотя бы и косвенную.

Даже и как писателю, я считаю необходимым, чтобы Вы несли с собой эти поэтические и русские образы хорошего пустынножительства. Вы, милый мой, так это хорошо поймете! А я, с моей стороны, верьте, где бы я ни был, никогда не забуду Вас и Вашего рыцарского, теплого, прекрасного сердца, скрытого под той шероховатой и угловатой оболочкой, в которую облекли Вас (я уверен, только временно) нигилизм, нужда, горе и… плохое общество, в котором Вы задыхались!

Я перед отъездом попрошу Ваших однофамильцев, братьев Соловьевых [315] , познакомиться с Вами, дам Вам, уезжая, их адресы. Вы слышали — один из них молодой идеальный философ и очень уже влиятелен о сю пору, а другой тоже юный, но очень даровитый критик. Они Вам будут очень полезны. И Всеволод (критик) особенно, если только вы не подеретесь, ибо у него тоже характерец, едва-едва я лажу, я — укротитель разных тигров (как Вы сами раз сказали). (…) Дамам отборным рекомендовать Вас еще раненько, по совести. Это будет выгоднее для Вас же после того, как Вы уже проникнетесь теми секретными постановлениями отца, которые еще впереди. Теперь некогда. Первое впечатление — важно. А нужно бы Вам быть поближе к тонким женщинам! (…)

315

Братья

Соловьевы — Вс. С. и Вл. С. Соловьевы.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

88. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 28 февраля — 1 марта 1878 г., Любань

(…) В Петербурге я был 3 1/2 суток на масленице и вернулся вчера измученный. Едва-едва сегодня к вечеру отоспался и пришел в себя. Не то чтобы я был нездоров, но как-то ощущения эти уже слишком для меня сильны; встречи, споры, смех, движение и, наконец, дом Карцевых [316] , из которого ни за что раньше 2-х часов ночи не вырвешься. А нервы этим так возбуждены, что сам я в 8 и даже в 7 просыпаюсь. Какая же возможность это долго выносить! Я приехал в Петербург в пятницу в 8-м часу и в 10-м был уже у них. К несчастью, гостей не было, а это хуже, потому что вся семья вместе. Она [317] все та же; так же загадочна, хитра и ласкова, успела наговорить мне колкостей, надавать материнских наставлений, сказать: «А все-таки мне было без вас скучно… ужасно скучно!» А потом: «Ну, слава Богу, — в Любани обдумали, и у вас теперь все прошло!» и даже успела дать мне долго, очень долго подержать и долго целовать свою красную руку… (…) Но я немного тяготился всем этим, и весь остальной день (от 4-х пополудни до 2-х часов ночи) я по их просьбе провел у них. Гостей опять не было, и мать, и братья до того мне мешали, что я был взбешен и 20 раз собирался уйти. Наконец, устроилось 2 разговора наедине — один с помощью арфы, от 9 до 10, до чая, а другой от двенадцати до 2-х ночи с помощью одного сборника в пользу бедных, где были разные стихи. Я несколько раз порывался уйти, но она не пускала, начинала доказывать, что все эти удаления в Любань вздор и что я ничего там не напишу (до сих пор она была права) и денег истрачу много… (…)

316

Карцевы. — К. А. Губастов так вспоминал о семействе Карцевых: «Первые месяцы 1878 г. мне пришлось провести в Петербурге. Неожиданно нашел я там Константина Николаевича, приехавшего искать вновь места в Министерстве иностранных дел. Мы поселились вместе в меблированных комнатах, в Большой Морской у одной француженки, и часто проводили с ним вечера до позднего часа в радушном семействе Е. С. Карцевой, с которым Леонтьев и я очень сблизились. С юным и блестящим Юрием Сергеевичем Карцевым, только что поступившим в Азиатский департамент, Леонтьев пускался в политические разговоры и пререкания, а умной, талантливой и прелестной сестре его Ольге Сергеевне развивал свои мистико-эстетические теории, в то время когда прочие гости, не особенные любители до отвлеченных предметов, сражались в винт, вошедший в то время в большую моду» (Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 217, 218).

317

Она — О. С. Карцева.

Я смеялся, но настоящего ей не сказал, что все это правда, но что в Любани я отдыхаю пуще всего от нее… (…)

Теперь 1-я неделя поста, и хотя я говеть буду позднее, но все-таки. Во всем есть хорошая и худая сторона. Во всем есть дьявол. Правда, моя музыка с ней не так опасна, как кудиновские рощи [318] , но зато при этих серьезных и опасных делах было и горячее покаяние, была постоянная мысль о Боге, а здесь такая рассеянность мыслей, такая внешняя борьба, что ничему важному и спокойному или глубокому в сердце места не остается. Только и думаешь о том, когда же уйдет брат и когда мать удалится отдохнуть и т. п. (…)

318

…кудиновские рощи… — Имеется в виду Людмила Раевская.

Ах, Маша! Маша! Сколько разных чувств и мыслей, а выразить тебе сотой доли не могу! Я очень, очень рад, что я имел твердость не уступить Ольге Карцевой, когда она убеждала меня остаться в Петербурге, и уехал сюда! Я так рад отрезвиться в одиночестве. Пойми ты это, мой друг. Вот о чем молись, Маша, сильно молись, чтобы я усерднее молился. А всякий раз, когда я «seul avec та pensee» [319] , как говорила дура miss Deriman [320] , так мне на Восток ехать не хочется, а хочется только в Оптину, и чтобы меня там телесно покоили, но духовно стирали бы и даже в Кудиново бы никогда не пускали. (…)

319

Наедине со своими мыслями (фр.).

320

Miss Deriman — неустановленное лицо.

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

89. М. К. ОНУ. 4 марта 1878 г., Петербург

Михаил Константинович, милый мой, мне на днях «конфиденциально» сообщили, что дальнейшая судьба моя преимущественно в Ваших руках. «Как это так?!»— Вы спросите. Вот как. Я поступаю опять на службу. Князь Горчаков сказал Гирсу [321] слова два в мою пользу, а Гирс сказал мне, что ему «очень приятно» видеть меня снова на службе. Вообще мне объявили решительно, что в принципе решено без всяких затруднений дать мне место, но какое — вот в чем дело. Мельников [322] заметил мне, что министерство несколько стеснено тем, что я настойчиво прошусь в Константинополь. В провинции нашлось бы место скорее. Генеральное консульство константинопольское кому-то обещано (я подозреваю, что Мюльфельду [323] ), но и мне безусловно не отказано. Но есть другая должность в Константинополе, которую я мог бы с удовольствием принять, это должность 2-го драгомана на место Макеева [324] , если его переведут куда-нибудь или повысят. Правда, я по-турецки знаю очень мало, но зато, мне кажется, трудно найти человека, который мог бы так годиться в помощники 1-му драгоману, как я по делам Патриархии. Если не ошибаюсь, занятия драгоманов в Константинополе не постоянно соединены с той или другой должностью. Так, напр(имер), в то время, когда 1-м драгоманом был Богуславский [325] , вероятно Вы, а не он, занимались патриаршими и вообще церковными делами. Положим, с тех пор, как 1-м драгоманом стали Вы сами, то условия переменились. Вы одинаково могли с успехом вести политические переговоры с сановником Порты [326] и способствовать смягчению отношений между Патриархией и Россией [327] . Вот тогда, я думаю, полезнее были такие помощники, которые не мудрствуя лукаво ходили по торговым судилищам, чем такие, как я (хотя, разумеется, и я не настолько нравственный урод, чтобы не мог вести тяжбу, как всякий). Но теперь, после этой войны, обстоятельства переменились и, если Вы останетесь 1-м драгоманом в Константинополе, у Вас в чисто политическом отношении, вероятно, будет столько дела с турками. Вам нужно будет тратить столько ума, уклончивости и энергии для возлияния бальзама на те неисцеленные раны, которые мы этой бедной Турции так неожиданно нанесли, что, я полагаю, помощник уживчивый, Патриархию чтущий, к туркам в меру благосклонный, Вас самих сердечно уважающий и любящий, будет Вам вовсе не лишний. Что касается до турецкого языка, то, пользуясь отчасти Вашими советами, я могу дать слово, что серьезно займусь им тотчас по приезде на место и с моей способностью выучиться языкам практически через год, не более, буду возбуждать благосклонную улыбку пашей [328] и кетибов [329] теми приятными ошибками, которые я буду, говоря с ним, дерзновенно делать. И эта дерзновенная приятность будет способствовать окончанию дел. Я испытал это с греками.

321

Николай

Карлович Гирс (1820–1895) — дипломат. В 1878 г. управлял Азиатским департаментом министерства иностранных дел.

322

А. (?) А. (?) Мельников — в это время вице-директор Азиатского департамента.

323

Мюльфельд — неустановленное лицо.

324

Макеев — неустановленное лицо.

325

Богуславский — неустановленное лицо.

326

Порта — Оттоманская Порта, двор турецкого султана.

327

…смягчению отношений между Патриархией и Россией. — В религиозной распре болгар с Константинопольской Патриархией Россия поддерживала болгар.

328

Паша — турецкий генерал или правитель области.

329

Кетиб (турецк.) — писец.

Что касается до личных моих наклонностей и вкусов, то Вы знаете, до какой степени я жизнь в Константинополе предпочитаю всякой другой жизни, и по весьма уважительным причинам!.. Прежде всего потому, что здоровье мое на Босфоре лучше, чем во всякой другой местности Европейской Турции. О литературных моих занятиях я не говорю; их на первое время придется вовсе забыть, чтобы предаться службе верою и правдою. Впрочем, Вы сами меня с этой стороны знаете.

Прибавлю еще одну частную вещь: семейные обстоятельства мои за последние года сложились так, что я провожу и буду проводить остальную жизнь мою в одиночестве. Жена моя предпочитает жить в Крыму с родными, и лишь бы я посылал ей достаточно денег на ее содержание, она, по-видимому, довольна своим положением там и не ищет ничуть возвратиться ко мне.

Каково же это будет жить совсем одному в глухой турецкой провинции, где ни обедни поздней нет, ни общества хорошего, ни воздуха здорового, ни приятеля или приятельницы (вроде Луизы Францевны [330] , напр(имер)), чтобы отвести душу. Посудите сами! А не служить становится невозможно!

Ну прощайте, обнимаю Вас крепко и верю в ту Сердечную приязнь, которой доказательства от Вас я столько раз видел прежде. Теперь Вы в силе, это ни для кого здесь не тайна, и, между нами, сообщу Вам, что даже Мельников на счет должности 2-го драгомана сказал мне так: «Надо знать, будет ли это удобно для Ону». Вот почему я начал с того, что сказал — судьба моя в Ваших руках. Остаюсь по-старому любящий Вас

330

Луиза Францевна. — Имеется в виду жена М. К. Ону, Елизавета Александровна, имя и отчество которой К. Н. Леонтьев нередко путал.

К. Леонтьев.

Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 25–27.

90. Н. Я. СОЛОВЬЕВУ 28 марта 1878 г., Любань

(…) Граф Игнатьев предлагает мне губернаторство в Болгарии, говорит 6 000 жалованья. Но подождите, не радуйтесь за меня. Во-первых, и Игнатьев не Бог Саваоф, как Вы сказали про Аверкиева, а во-вторых, мне подобная, хотя и весьма лестная, должность отвратительна. Я ненавижу не само губернаторство, не власть, не 6 000 р(ублей) — к этому, по правде сказать, я только равнодушен; я Болгарию не люблю и тамошних порядков боюсь. Все мое желание было бы так жить, как я жил эти последние 3 года: Кудиново, Оптина, Москва и больше ничего; природа, молитва, поэзия, хорошее общество от времени до времени, но крайность и этого может лишить. А впрочем, Бог знает, где лучше и где хуже; может быть, это только так кажется. Очень бы хотелось опять видеть Агафью и Варьку в сарафанчике, слышать пение кармановских барышень, дышать воздухом кудиновских рощ и даже ссориться с Вами, если это будет необходимо, но не надобно, видно, никого и ничего любить… А если бы Вы знали, какие розы, несмотря на все это, расцветают в моей фантазии и какие персидские ковры пред ней расстилаются! Сколько бы я написал, если бы не деловые заботы! (…) Целое утро провожу в деловой переписке, а у самого в голове и литературные, и политические мысли одна светлее другой. Решаю на последние 100 р(ублей) ехать в Калугу и привезти оттуда 600 р(ублей). Совсем готов на поезд; вдруг известие, что Игнатьев приехал из Турции. Что делать? Игнатьев — единственный живой человек в нашем Министерстве. На него скорее всего можно положиться; не потому, что он правдив, а потому, что он очень деятелен и любит всякую изобретательность. Упустить его было невозможно; не потому, чтобы я непременно хотел достичь чего-нибудь, и не потому, чтобы какие-нибудь шесть тысяч, купленные ценой скуки и борьбы на закате дней, были бы мне дороги, а потому, что мне бы хотелось, со своей стороны, сделать все, что я в силах, для уплаты моих долгов и для улучшения положения тех, которые от меня зависят. Я ведь ни во что не верю, кроме Бога и благословения о. Амвросия, и пишу только потому, что мне это так же приятно, как курить сигару. Я нездоров, нанимаю карету; узнаю, в котором часу Игнатьев принимает — от 8 до 10 утра. Некогда и кофе напиться по-моему (я не без цели пишу это Вам — не у одних Вас препятствия и страдания). Оставляю восхитительное общество раньше времени с вечера, заказываю карете приехать в часов, до 4-х ч. утра бессонница, в 7 ч. меня будят, на мне нет лица, карета не приезжает, сажусь на извозчика и с больной поясницей и ненавистью к Петербургу, половину по снегу, половину по мостовой, еду на санях очень далеко к Игнатьеву. От него, тоже не близко, к тому Мельникову [331] , которого приютом заведует Катя [332] , и оттуда к Т. И. Филиппову по Вашему делу. Еще одна маленькая подробность, но очень важная: после бессонной ночи я был очень бледен, Игнатьев же терпеть не может на службе больных людей, но случайно воротничок рубашки был узок, я бесился, и кровь приливала к лицу. Таинственный рок делал свое дело, независимо от моей воли. Игнатьев принял меня прекрасно и, сказавши, что у меня хороший и очень свежий цвет лица, предложил мне губернаторство. Ужаснувшись в душе, я, однако, протестовать не спешил и, заручившись словом его, написал сам в Оптину, не скрывая от о. Амвросия, что мне города Болгарии противны, но что я готов с радостию ехать туда, если это можно считать, как щепки о. Пимена [333] . Между Тырновом и Константинополем, поймите, такая разница, какая между Кудиновым, когда в нем барышни в разноцветных платочках поют, и чем бы? Ну, хоть бы гостиной нашего станционного смотрителя в Щелканове или между «Без искупления» и «Разладицей». И вот теперь, в надежде на Бога, на благословение батюшки и на некоторую гибкость своей природы, сижу у моря и жду погодки, не смея даже молиться о чем-нибудь определенном, ибо не знаю, ни где мне душу суждено спасти или погубить, ни где жить мне полегче будет или даже где я для литературы больше сделаю. Я знаю, что мне приятно, но что полезно — не знаю, ни мне, ни другим. (…)

331

Павел Петрович Мельников (1804–1880) — инженер, с 1862 по 1869 г. занимал пост министра путей сообщения.

332

Катя — Е. В. Самбикина, заведовавшая благотворительным приютом, основанным на средства П. П. Мельникова.

333

Понимаете, можно сейчас 2 500 на свою келью в Оптину выслать это моя мечта. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)

Теперь о Вас. Филиппов говорит, что Контроль [334] — это только на первое время и в нем никакой не будет нужды, как скоро Вы станете потверже на сцене в Петербурге. (…) Прибавлю от себя, чтобы Вы не корячились. Поймите, дело не в Контроле, а в протекции Филиппова. Надо с радостью и Контроль понести, чтобы связать его нравственными обязательствами. Это человек хитрый, твердый, осторожный и предприимчивый. Он имеет всю умственную тонкость немецкого эстетика, всю выдержку семинариста и всю практическую сметку русского купца. К тому же он здоров и не тяготится ничем для службы идее. (…)

334

Контроль — ведомство Государственного Контроля, которое возглавлял Т. И. Филиппов.