Избранные письма. 1854-1891
Шрифт:
Что сказать о себе? И жалуюсь, и не жалуюсь. Конечно, «египетские мяса» Кудинова вкуснее долговременной «Оптинской манны» (Вы не забыли Священной истории и ропота евреев в пустыне, когда им наскучила манна?). Агафья, Варя, Феничка, Андрей, Петр старик, Павел и т. д. — все это на месте. Все, слава Богу, верны себе, все при мне тотчас принимаются за работу. Наши вековые вязы над прудом, наши флигелечки, наши розы, липы, рощи — цело и неизменно. Но я немножко не тот; хуже в мирском отношении, лучше в оптинском смысле. Забитее, скучнее, букетов не делаю, розы напрасно цветут. Маши нет, как знаете, нет разделения труда: все на мне, начиная с кухни и кончая статьями в «Востоке». Больные, аренда, чистота двора и сада, почта, расходы, сроки процентов, болгарский вопрос, долги, долги, долги… Понимаете, что иногда чувствуешь? О том, что продолжать этот большой роман из русской жизни, который я было решил писать зимою думать невозможно. Невозможно углубиться и предаться той задумчивой и осмысленной лени, которая родит живые образы и наводит на неожиданные соображения. Я сегодня в первый раз почти по приезде сюда заметил, сидя после обеда один в своем флигеле, что деревья тихо шелестят и что мне это очень приятно. Что делать — воля Божия. Есть, впрочем, и хорошее: издание газеты «Восток» [412] дает мне в первый раз в жизни возможность
412
«Восток» — политическая и литературная газета, издававшаяся Москве в 1879–1886 гг. для «разъяснения текущих вопросов, вызванных политическими и религиозными событиями на Востоке среди родственных нам по крови и вере народов».
413
«Наше болгаробесие»— первая статья Леонтьева из цикла «Письма отшельника» (газета «Восток». 1879. 10 и 17 июня).
Публикуется по копии (ЦГИАЛ).
114. В. В. ЛЕОНТЬЕВУ. 19 ИЮЛЯ 1879 г., Кудиново
Володя, я очень рад, что ты достиг своей цели быть поближе к нам. На письмо твое я не отвечал вследствие известной тебе озабоченности.
Теперь позволь сказать тебе дружески и серьезно: я удивляюсь, как при благородном характере и честном сердце и т. д. ты поступаешь так бессовестно с взятыми на себя комиссиями. У несчастной Дятловой [414] взял ботинки и оставил ее без обуви, взялся побывать у Таисьи [415] , считая это сам серьезным, и забыл адрес (я его узнал через других), мне пилы не прислал. И что хуже всего, вероятно — Всеволоду Соловьеву заказного письма до сих пор не отправил и из доброжелателя моего создал мне теперь, может быть, литературного врага. Знавши мое основательное недоверие к твоей аккуратности, отчего бы было не выслать мне тотчас же квитанцию?
414
Дятлова — кудиновская соседка Леонтьева.
415
Таисия — неустановленное лицо.
На первое твое письмо мне отвечать было некогда; у меня Николка был при смерти, теперь ему лучше.
Вчера получил второе твое письмо — о деньгах, Сорокине [416] и Бабушкиной [417] . Какие у меня деньги!.. Я рублями у Агафьи и других занимаю. К тому же щелкановская почта давно переслала в Вязьме 25 рублей на твое имя из Сапожка. Если ты их не получил, виновата почта. Требуй.
Извини, что я больше не пишу. Я очень рад, что ты в Калуге, а Сорокин, во-первых, близорук, а во-вторых, ты, вероятно, все-таки дурно одет, а в-третьих, он и не обязан быть с тобой особенно ласков. Надо эти вещи заслуживать прежде их внешней, так и внутренней порядочностью. А осуждать людей легко. Таких хороших людей, как Вл. Ст. Сорокин мало. Когда бы мы с тобой были таковы!
416
Сорокин — неустановленное лицо.
417
Бабушкина — неустановленное лицо.
Извини за дружескую, отеческую правду. В тебе есть прекрасные залоги, но необходимо тебя обтесать. Ты, Бог знает, как и с кем жил… Поселившись от меня близко, надо или подчиниться твердо моему влиянию и суду, или не ждать от меня никаких рекомендаций и т. п.
Ну, прощай. Желаю тебя видеть. Только остриженным и вообще более приличным, чем ты был до сих пор.
Обнимаю тебя.
К. Леонтьев.
Публикуется по автографу (ГЛМ).
115. В. В. ЛЕОНТЬЕВУ 7 августа 1879 г., Кудиново
Володя, что же это за свинство с твоей стороны, что ты до сих пор не можешь ни слова мне написать о том, что я у тебя спрашиваю: отправил ли ты заказное письмо Всеволоду Соловьеву или нет? И почему?
Если ты в претензии за то, что я тебе не выслал 10 рублей, то это несправедливо, надо знать, в каком я положении. Я занимаю у Агафьи и у мужиков по 5—10 рублей на хлеб и жалованья людям не плачу. Этого еще никогда со мной не бывало. Газета «Восток», как и следовало ожидать, вовсе нейдет (145 подписчиков), и потому Дурново и денег мне не высылает. Ты меня тоже бесишь, по правде сказать. Хлопотал быть поближе к родным, а сам ни гу-гу! И, судя по тому, что я сам видел, ведь это все происходит не от кучи дел и забот, а так, от великоруссизма какого-то…
Твой К. Леонтьев.
Недели 2 или 3 тому назад Ник(олай) Яковл(евич) Соловьев наделал мне дерзостей, и я вынужден был обломать об него палку, а потом призвать мужиков и выгнать его официально, так сказать, из дома.
Совершенная скотина! [418]
Публикуется по автографу (ГЛМ).
116. Т. И. ФИЛИППОВУ.14 декабря 1879 г.
(…) Кстати, о Каткове — у него столько коммерческого цинизма в сношениях с сотрудниками (по крайней мере, со мной), что он, пожалуй, цену удвоит мне за то, что я цензор. (…)
Впервые частично опубликовано в ки.: Лит. наследство. Т. 22–24. 1935. С. 478.
418
«В переписке Соловьева и Леонтьева на несколько лет наступил перерыв. 7 апреля 1881 г. Соловьев послал Леонтьеву свою книгу и письменно просил примирения: «Вместе с сим я посылаю вам собрание моих в сотрудничестве с Островским пьес; получение этой книги вами, понятно, не обязывает вас отвечать; вы получаете как будто от неизвестного. Но не могу вам не сказать, что с момента нашей разлуки и по сию пору я глубоко страдаю духом и ни одной минуты не нахожу успокоения, меня грызет, давит, я прошу вас хотя безмолвно, но искренно примириться со мной: я больной душевно человек, и бывают у меня моменты чисто безумные, грустно сознавать это, но это так! Еще креплюсь, движусь на сей житейской ярмарке, фигурирую как-то, но Боже — какой жалкой комедией она подчас представляется тебе и ты какой плачевный
117. ГРАФУ Н. П. ИГНАТЬЕВУ. 21 марта 1880 г., Варшава
(…) Письмо Вашего сиятельства от 31 января только недавно здесь, в Варшаве, получено мною. Оно долго пролежало в Калуге, из которой я сюда был вызван вовсе неожиданно для сотрудничества в обновленном князем Голицыным [419] «Варшавском дневнике» [420] . Не имевши никогда ни малейшей наклонности к срочной и спешной газетной работе, я поехал сюда единственно в ожидании обещанного мне весьма положительно цензорского места в Москве, но до сих пор вакансия не открывается, и я начинаю иногда подозревать (может быть, и ошибочно), что и тут не замешалось ли то неудовольствие на мою литературную деятельность, о которой Вы мне говорили. Пусть будет воля Божия! Видно, нужно писать не то, что думаешь даже и в самом консервативном духе! Каяться, разумеется, грех в этом, когда защищаешь Святыню. Лучше претерпеть за это от людей, которым эпитета настоящего я не позволю себе дать в письме к Вашему сиятельству, потому что он должен быть слишком груб. (…)
419
Николай Николаевич Голицын, князь (1836–1893) — библиограф, В 70-Х гг. был подольским вице-губернатором, в 1877–1880 гг. — редактор газеты «Варшавский дневник». По воспоминаниям К. А. Губастова, «сильно хромой, ходивший на двух костылях, потому более или менее неподвижный, был человек очень умный, разносторонне образованный, с большим литературным вкусом» (Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С. 219).
420
«Варшавский дневник» — официальная газета Польского края, выходившая с 1864 г. двумя отдельными изданиями, на русском и польском языках. Подчинялась непосредственно варшавскому генерал-губернатору.
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
118. Н. Я. СОЛОВЬЕВУ 29 марта 1880 г. Варшава
(…) Я сердцем все забыл и люблю Вас из моего прекрасного далека (как говорит Гоголь, Вы ведь ничего чужого не читаете, может быть, и Гоголя забыли), но… понимаете… но… Согласитесь, что двум таким характерам, как наши, трудно быть в бесцеремонных отношениях. Другой раз может выйти еще хуже, гораздо хуже, верьте. Признаюсь Вам, что я не могу выносить даже и шуточных Ваших некоторых замечаний, они меня коробят донельзя, и если я в жизни моей обнаружил пример исполинского терпения во имя высокой цели, то это с Вами, поверьте. Но Вы видели — не раз еще и прежде последнего дня, что и этому терпению есть предел!
Отношения наши очень своеобразны, я это понимаю, уж так странно сложилось. Вы и нас с Машей, и Кудиново любите и верите нам, как никому, мы Вам платим оба тем же. Но никто зато так и не перечил из знакомых наших всем нашим вкусам, привычкам, как Вы. Судьба! Что делать.
Желаю Вам всего лучшего.
К. Леонтьев.
Публикуется по автографу (ГЛМ).
119. К. А. ГУБАСТОВУ. 3 сентября 1880 г., Оптина Пустынь
(…) Я приехал в мае домой к своим именинам из Москвы больной и простуженный до того, что до половины июля из своего флигеля не выходил. Не успел я прийти в себя от этого, как Людмила очень опасно занемогла. Она была у нас, в Кудинове, приехала дня на два, и вдруг заразилась дизентерией, на которую было в это время поветрие, и осталась у нас почти на месяц в постели. Это поставило весь дом вверх дном; родные ее и мы делили издержки пополам, из Калуги нарочно приезжал доктор для консультации со мною. Совещаясь с другим, потому что болезнь была непроста и с разными тонкими и опасными осложнениями, я вынужден был следить за лечением сам и в то же почти время писал те возражения Достоевскому, которые Вы читали в «Варшавском дневнике». Верьте, мне стоил этот труд больших усилий; Вы это поймете: вообразите только себе совпадение серьезного труда мысли — и труда срочного — с заботами о дорогом человеке, с ответственностью за жизнь его, лежащею прямо и почти исключительно на Вас!
Едва-едва мы ее подняли и отправили домой; я в первый раз в жизни был рад, что она уехала — до того я был измучен!
Только что я отдохнул от этого, вдруг ответ от князя Голицына: «К сожалению, не могу даже и срока назначить, когда вышлю Вам деньги!» Весь июль и половину августа мы все в ожидании его денег жили в долг, заживали аренду вперед и т. п. Можете опять себе вообразить наше положение! К счастью еще, что, уплативши вовремя долг свой в один из калужских банков, я сохранил себе там кредит, и мне дали еще 350 рублей на девять месяцев; я заплатил все, что нужно была, слугам и в щелкановские лавки и с самым небольшим остатком уехал сюда и поселился по прежним примерам в скиту и даже в келье самого покойного о. Климента и пишу на том столе, на котором и он писал. Успокоение сердца моего началось только со вчерашнего дня, здесь, в скиту (до вчерашнего дня было тысячу вещественных неудобств и терзаний, неизбежных каждый раз при том переломе, который совершается при изменении помещичьей независимости и хозяйской власти на монастырское подчинение). Что будет дальше — не знаю, предпочитаю даже и не думать, ибо денег у меня только до октября и ничего в виду, кроме милости Божией… Около месяца по получении княжеской телеграммы я, каюсь, был в таком унынии, что объявил всем окружающим — Марье Владимировне, Николаю, Варе и т. д., - что я ничего не знаю и знать не хочу, и пусть они сами обо всем — и в том числе обо мне заботятся… Не писал с тех пор — ни в Кудинове, ни здесь, на гостинице, а только молился и шлялся… Не писал не только повестей для Каткова или статей, но даже самых пустых писем, и постоянно завидовал одной здоровой черной свинье, которую я видел проездом в ту минуту, когда она с таким восторгом чесалась об угол сруба. Я не шучу!.. Уверяю Вас, что я не шучу… Дело, наконец, не в одних деньгах, но во многом, во многом и прежде всего в том, что самый «Варшавский дневник» гибнет без поддержки и утехи…И это после всех тех слов, которые я слышал в Москве и Петербурге. Я не князя осуждаю, ни минуты я его, бедного, не осуждал, а русскую подлость… И это не мое только, пристрастное, быть может, суждение. Эта история «Варшавского дневника», о которой один из здешних очень умных иеромонахов воскликнул: «Нет! Это отвратительно! У англичан этого бы не случилось… Сколько слов и никакой поддержки!» Я надеюсь, что Вы меня за этот месяц нравственной и умственной «нирваны» не осудите. Вы согласитесь, что есть предел всякому даже и моему в литературных делах терпению! Дело это поднял не я!.. Даже и не Вы (Вам я благодарен), а судьба. Вы были правы, вызвав меня… Но Россия! Эта говенная интеллигенция? Эти единомышленники, имеющие имя, деньги, власть? Отдельно взятые, они все окажутся словно и правыми. Но в совокупности, что же это за слабость и за предательство?