Избранные письма. 1854-1891
Шрифт:
(…) Если можете прямо через графа Д. А. Толстого помешать разрешению редакции московского журнала «Русская мысль» (Лавров [499] и помощник его Бахметьев [500] ) издавать, кроме журнала, и ежедневную газету, то сделаете этим большую пользу. Лавров был всегда отъявленный либерал, а Ник(олай) Ник(олаевич) Бахметьев — очень умный и способный плут, который в либерализме и т. п. нашел себе выгоды и общественную роль. Главная цель этих господ — все «в пику правительству». Большой журнал это еще ничего, а ежедневная газета в их руках — не дай Бог! (…)
499
Вукол Михайлович Лавров (1852–1912) — переводчик Г. Сенкевича и издатель. Самоучка, из купеческой семьи. Основатель журнала «Русская мысль», редактор этого журнала в 1885–1907 гг.
500
Николай Николаевич Бахметьев — неустановленное лицо.
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
159. В. В. ЛЕОНТЬЕВУ. 12 июля 1887 г., Оптина Пустынь
Володя, жена очень здесь соскучилась с тех пор, как Катя уехала в Киев, а Людмила, с которой она много развлекалась, возвратилась в Шамордино [501] ; начала сердиться на всех, плакать и проситься к Володе, к Терентьихе [502] , к Моське и к Фениным детям.
Ну, Бог с ней! Пока отпускаю ее до сентября, на харчи ее и т. п. прилагаю 15 р(ублей) с(еребром) сначала, а к 1 августа вышлю
501
Шамордино — село Козельского уезда Калужской губ., где находился женский монастырь (неподалеку от Оптиной Пустыни).
502
Терентьиха — жена В. В. Леонтьева, Наталья Терентьевна.
503
Пронины — слуги К. Н. Леонтьева Варвара и Александр.
Публикуется по автографу (ГЛМ).
160. С. В. ЗАЛЕТОВУ. 24 июля 1887 г., Оптина Пустынь [504]
(…) Вл. Вл. Назаревскому [505] потрудитесь передать следующее: Леонтьев говорит — пуговку-то электрическую на Страстном бульваре сам Господь вовремя прижал [506] . Это предвещает присоединение Царьграда и сосредоточение там Церковного управления. Теперь надо собрать на памятник, на который я с радостью пожертвую по мере сил. Jurem cuique! [507] Надо бы представить его в виде трибуна с поднятой десницей и угрожающим лицом, а кругом худых и злых псов, змей и т. п. гадов, отступающих в безумном ожесточении перед его гением. Великий был все-таки человек Михаил Никифорович! (…)
504
Сергей Васильевич Залетов — по всей вероятности, сослуживец К. Н. Леонтьева по цензурному ведомству.
505
Вл. Вл. Назаревский — неустановленное лицо.
506
…пуговку-то электрическую на Страстном бульваре сам Господь вовремя прижал. — Речь идет о смерти М. Н. Каткова 20 июля 1887 г. (на Страстном бульваре в Москве помещалась редакция катковской газеты «Московские ведомости»).
507
Каждому по справедливости (лат.).
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
161. А.А. АЛЕКСАНДРОВУ. 24–27 июля 1887 г., Оптина Пустынь [508]
(…) Я полагаю, что не следует разделять слишком резко монашество от светского христианства, как делают многие, употребляя слово «аскетизм» только в смысле стремления к наивысшему отречению. Вся теория христианства основана прежде всего на отречении вследствие страха Божия и в надежде на вечное блаженство, долженствующее вознаградить нас за это отречение. Ап(остол) Павел говорит, что если бы у христиан не было надежды на вечную жизнь, то они были бы самые несчастные из людей (к Коринф. I. 19). Требования от них велики. «Аския» — значит по-гречески борьба, подвиг. Аскет — подвижник, борющийся. Если мирянину, например, женатому перестала нравиться его жена, и даже по временам ненавистна ему, а он, молясь Богу и призывая Его на помощь, не оставляет ее, для примера детям или для избежания прелюбодеяния с той и другой стороны, то разве это не тяжкое, не ужасное иногда отречение? Не подвиг о Христе? Это — подвиг, может быть, несравненно больший, чем многие монашеские, особенно для человека с воображением и с изящными вкусами. Монашеское одиночество не пошло, а холодная, дюжинная семья будет нестерпимо пошла, если ее прозу не озаряет, так сказать, хоть из темного уголка в доме лампада чистой, искренней веры. «Богу так угодно, — потерпим даже и прозу и пошлость и возоблагодарим Его, что еще не хуже!» Таких примеров из мирской жизни можно бы привести много. Поэтому и понятно, что чтение Житий Святых и аскетических писателей нужно и светскому христианину точно так же, как и монаху. (…)
508
Анатолий Александрович Александров (1861–1930) — один из тех молодых людей, которые собирались у К. Н. Леонтьева в его московской квартире. Познакомился с Леонтьевым на литературно-музыкальных пятницах у П. Е. Астафьева зимой 1884 г. Вместе с И. И. Фуделем принадлежал к самым преданным приверженцам Леонтьева. Окончил курс историко-филологического факультета Московского университета. Впоследствии редактировал журнал «Русское обозрение» и газету «Русское слово».
Не знаю: велика ли потеря для всех нас смерть Каткова? Нельзя, разумеется, не писать и не говорить публично, что утрата велика. Он был истинно великий человек, и слава его будет расти. Надо воздать ему должное. Но я спрашиваю у себя вот что: 1) Должны ли мы заботиться об укреплении православной Церкви, несмотря на та, что последние времена по всем признакам близки? Конечно, должны. Надо приготовить паству для последней борьбы. 2) Что важнее всего для этой цели? Важнее всего, чтобы учительствующая часть Церкви, т. е. иерархия православная, стояла в уровень века не только по учености, но и по воспитанию и по всему. Надо, чтобы, сверх того, у духовенства было больше самобытной власти. 3) Есть ли надежда на это? Есть. Церковь может жить (т. е. меняться) в частностях, оставаясь неподвижной в основах; на жизнь ее (земную) имеет большое влияние положение духовенства и другие исторические условия. Православная восточная церковь никогда еще не была централизована, а запрета ей быть таковою нигде нет. Взятие Царьграда даст возможность сосредоточить силу и власть иерархии, хотя бы и в форме менее единоличной, чем на Западе, а более соборной. 4) При чем же тут Катков? Он был жестокий противник этой централизации, в частных беседах упрекал меня и Филиппова за такое желание, а в печати молчал пока, ограничиваясь постоянной травлей греческого духовенства, которое при всех недостатках своих более нашего способно будет, по историческим привычкам своим, к властной роли. Он заранее очень обдуманно старался унизить его в глазах русских читателей. Поняли? (…)
Я, друг мой, верьте, понимаю Ваши чувства, столь благородные и искренние, и если бы мы были теперь вместе, я бы мог привести Вам из собственной жизни примеры той самой борьбы поэзии с моралью, о которой Вы говорите. Сознаюсь, у меня часто брала верх первая, не по недостатку естественной доброты и честности (они были сильны от природы во мне), а вследствие исключительно эстетического мировоззрения. Гёте [509] , Байрон [510] , Беранже [511] , Пушкин, Батюшков [512] , Лермонтов, самый этот теперь дряхлый Аф(анасий) Аф(анасьевич) Шеншин (Фет) и даже древние поэты, с духом которых я был знаком по переводам и критическим статьям, с этой стороны в высшей степени развратили меня. Да и почти все (самые лучшие именно) поэты — за исключением разве Шиллера [513]
509
Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832) — немецкий поэт, писатель, ученый, государственный деятель.
510
Джордж Гордон Байрон (1788–1824) — английский поэт.
511
Пьер Жан Беранже (1780–1857) — французский поэт, автор популярных песен.
512
Константин Николаевич Батюшков (1787–1855) — поэт, участник Отечественной войны 1812 г. Служил в русском посольстве в Неаполе. С 1822 г. его поразила тяжелая душевная болезнь.
513
Фридрих Шиллер (1759–1805) — немецкий поэт.
514
Василий Андреевич Жуковский (1783–1852) — поэт и переводчик.
515
Петр Евгеньевич — П. Е. Астафьев.
Если я, по характеру несравненно более Вас легкомысленный, по первоначальным условиям общественным и семейным гораздо более Вас избалованный и развращенный, почувствовал наконец потребность более строгой морали, то тем более какая же возможность Вам забывать мораль, Вам, с Вашей серьезностью, с Вашей глубиной сердечной, при тех суровых требованиях, которые со стороны семейной с таких ранних лет предъявляет к Вам судьба! (…)
Знаете ли Вы, что я две самые лучшие свои вещи — роман и не-роман («Одиссея» и «Византизм и славянство») — написал после полутора года общения с афонскими монахами, чтения аскетических писателей и жесточайшей плотской и духовной борьбы с самим собою? (С ужасом и благодарностью я вспоминаю теперь об этих жестоких и возвышающих сердце временах!) Запаса живых впечатлений, мечты о роскоши житейской и т. п. молитва и строгость мировоззрения в молодом человеке и мирянине не убьют, — они только урегулируют их. Но надо доходить скорее до того, чтобы Иоанн Лествичник [516] больше нравился, чем Ф. М. Достоевский… Нужно дожить, дорасти до действительного страха Божия, до страха почти животного [517] и самого простого перед учением церкви, до простой боязни согрешить… Я слыхал образованных людей, которые смеются над этим чувством (его во времена умной старины великие герои и богатыри не стыдились!), смеются и говорят: «Что это я буду, как дитя: Ах! Боженька за это камушком побьет!»… Да, побьет! И счастлив тот, кого побьет. Я — счастливый, а Фет — несчастный в своем атеистическом ослеплении! Или есть Бог личный, Бог живой, — или нет Его. А если есть, так куда же и Бисмарку, и Петру I, и кому бы то ни было меряться силами с Ним и перед лицом Его помнить о каком-то достоинстве человеческом! Ну, довольно, — Вы поняли меня. (…)
516
Иоанн Лествичник — христианский отшельник XI в. Автор руководства к иноческой жизни «Лествица райская».
517
Страх животный унижает как будто нас. Тем лучше — унизимся перед Богом; через это мы нравственно станем выше. Та любовь к Богу, которая до того совершенна, что изгоняет страх, доступна только очень немногим; даже из тех святых, которых жития Вы, конечно, оставили все в Москве (по внушению дьявола), очень немногие позволяли себе говорить то, что позволил себе сказать Антоний Великий [Антоний Великий (251–356) — христианский святой, один из основателей монашества, вел аскетический образ жизни в египетской пустыне. История его искушений в течение столетий составляла излюбленную тему писателей и художников.]: «Я Бога теперь уже так люблю, что и не боюсь Его…» Сказал он это после таких испытаний и искушений, что нам и подумать страшно. А то, что многие из нас считают любовью к Богу, весьма несовершенно и обыкновенно бесплодно без помощи и примеси страха (Божия). Я до 1871 года, до моей поездки на Афон, очень любил и сердцем и воображением православие, его богослужение, его историю, его обрядность; любил и Христа, чтение Евангелия изредка и тогда, при всем глубоком разврате моих мыслей, меня сильно трогало. Любил и любовь к ближним, в смысле сострадания, снисхождения, благотворительности, но зато и в смысле сочувствия всем страстям: честолюбию, сладострастию, во многих случаях даже и личной жестокости. Любил своевольно, без закона и страха, а когда в 1869, 70 и 71 годах меня поразили один за одним удар за ударом и здоровье само вдруг пошатнулось (и это все в такое время, когда я часто говорил: «Надо уметь быть счастливым! Я счастлив, потому что умею наслаждаться жизнью, а дураки не умеют!»), тогда я испытал вдруг чувство беспомощности моей перед невидимыми карающими силами, и ужаснулся от животного страха, тогда только я почувствовал себя в своих глазах в самом деле униженным и нуждающимся не в человеческой, а в Божеской помощи. И хотя и теперь я нахожу в себе и веру, и страх Божий, и любовь весьма несовершенными по множеству ежедневных примеров, но все-таки путь за эти 16 лет пройден огромный к лучшему. Вот в чем дело. А так называемые «достоинства»: честность, твердость, благородство и даже хорошие, «достойные» манеры (которые нередко и у мужиков бывают), — это все остается при нас. У монахов-то манеры вообще приличны и гораздо лучше, чем у мирян одного, конечно, с ними сословия. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)
Кстати, Вы спрашиваете: что «Две избранницы»? что «Египетский голубь» [518] ? Да ничего. Ни строки. И сундука с бумагами не открывал, и подойти к нему боюсь. Ни тени охоты. В моем «священном уединении», как Вы говорите, летом и так хорошо. Нога болит, гулять далеко нет сил: сижу и два и три часа и больше у себя в скиту, на крыльце, в тени, и по целым часам образа человеческого иногда за яблонями и кустами не вижу… Сосны, ели, птицы разные, изобилие плодов земных вокруг, память смерти и в то же время некоторое кроткое умиление покоем старости моей… Иногда вижу монахов и мирян приезжих. Очень часто у о. Амвросия бывают в келии домашние всенощные; почти всегда не выстаиваю, а высиживаю их в креслах. («Эпикурейская религия», как врет Л. Н. Толстой про образованных христиан, забывая, что мужик, в веру которого он верит, и без веры целый день с детства привык быть на ногах, — а каково мне, например? О. Амвросий так иногда и лежит даже от слабости во время службы).
518
«Египетский голубь» — повесть К. Н. Леонтьева (1881).
Что же еще Вам сказать?
Без Александра и Вари немножко скучно, но для службы попался мне хороший и умный мальчик 16 лет.
Лизавета Павловна была со мною, но скоро соскучилась и отпросилась к племяннику [519] в Тулу. Я говорю ей на прощанье:
— И не жаль тебе старого мужа?
А она:
— Э! Довольно мы с тобой жили вместе. Теперь я к моське хочу.
Моська — это собачка у племянника в Туле.
Я предпочитаю такую жену какой-нибудь помощнице в трудах, которая сказала бы:
519
…к племяннику — В. В. Леонтьеву.
— Это совершенно верно, мой добрый друг; но вместе с тем безразлично и даже немыслимо для высокоразвитой личности!..
А я бы ее в ухо за это! Вот тебе и «личность»… (…)
На что только это сестрам Вашим высшее или даже среднее образование? Просят… Мало ли что они просят! Какие цели в жизни? 1) Хлеб насущный и вообще материальные блага. 2) Спасение души, религиозное развитие сердца. 3) Эстетика, личная поэзия, достоинство, что ли. И больше ничего. И то, и другое, и третье — одинаково доступно на всех ступенях образования. Материальные блага меряются привычкой и степенью претензий. Для религии образование — обоюдоострое орудие: или лучше, или хуже. А что касается до эстетики, то потрудитесь только вспомнить моего Александра — и громко харкающего товарища Вашего П., или хоть мою Варю — и пискунью М. — так все Вам станет ясно. То-то и беда, что в теории мы все молодцы, все поймем, а на практике идем большею частью за другими… На что Вам принимать участие в размножении «средних людей»? (…)