Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Собко Вадим Николаевич

— Стройся, — прозвучал над площадью молодой сочный бас Павла Скорика и, как эхо, покатился всё дальше и дальше: это блоклейтеры других бараков повторяли его приказ.

— Равняйсь! Смирно! По порядку номеров… — вдохновенно, словно на параде, командовал Скорик.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«Если хочешь узнать человека, дай ему власть, хоть на один день», — Шамрай вспомнил эту старую пословицу, глядя на Скорика.

Шамраю даже показалось, что Скорик закрывает глаза, прислушиваясь к своему голосу. Да, для такого подонка, видно, истинное наслаждение владеть судьбами, жизнью

и смертью этих несчастных людей. Двести пленных седьмого барака принадлежат ему одному. Он всемогущий царь и бог, что хочет, то и делает. И здесь, как видно, комендант и его заместитель в обычные бытовые дела лагеря не вмешиваются. Лишь бы был порядок и дисциплина. Лишь бы исправно выполнялись наряды на работу и не было побегов.

Пленные «рассчитались» по номерам: всё в порядке, все на месте.

— На-пра-а-во! Седьмой барак за мной ша-го-ом арш! — скомандовал Скорик,

По рядам пленных пробежала волна сдержанного вздоха. Покорно двинулись они вслед за блоклейтером зачем-то в конец лагеря, где двор заканчивался склоном неширокого оврага.

Остановились возле ограды, в углу, недалеко от вышки, на которой отчётливо виднелось короткое рыльце пулемёта. Возле пулемёта молодой немецкий солдат. Охраняют лагерь французы, но пулемётов им не доверяют.

Лагерь лежал у подножья горы, а дальше, внизу, в долине, раскинулся город Терран, тихий и спокойный в последнем сиянии апрельского дня. Высоких зданий не видно — трёхэтажный дом считался чуть ли не небоскрёбом. На площади — мэрия и церковь с часами. Вечером удары медного колокола доносились до лагеря. Улочки, извилистые, узенькие, как ручейки, сбегались к площади. Дома стояли, прижавшись вплотную один к другому: земля в центре дорогая. Зато окраины потонули в зелени, и двухэтажные весёлые коттеджи выглядывали из-за деревьев, словно играли друг с другом в прятки. За ними стояли высокие бензобаки нефтехранилища. Ещё дальше, на север и на юг от Террана, — терриконы двух шахт. А вокруг возвышались не горы, а отлогие холмы, местами покрытые негустым леском или заплатами чёрной пахоты и ярким изумрудом озимых. Маленькая голубая речка, как узкий кушачок, опоясывала город. Пейзаж ничем не приметный, мирный, нежный и какой-то очень покойный и в то же время ярко-красивый, как и все в природе бывает ярко и красиво тёплым весенним вечером, при закате солнца.

Лагерь на окраине Террана уродовал город, вгрызался в его тело, будто раковая опухоль, но с этим все, видно, давно свыклись.

Между лагерем и городом небольшая, пожалуй метров в сто шириной, рощица. Можно считать, лагерь отгородился от Террана этой зелёной стеной.

Считать, конечно, можно. В действительности же жизнь города, как потом убедился Шамрай, прорывалась в лагерь и каждая лагерная трагедия сразу становилась известной всему городу. Здесь не было тайн. Да и о каких тайнах могла идти речь, если главное, что всех тогда интересовало — события на фронте, — не было секретом. Каждая новость мгновенно разносилась по городу и лагерю. Её не могли сдержать ни колючая проволока, ни охрана, тем более что часовые у ворот — французы. Они в душе глубоко презирали своих хозяев, как говорится, держали кукиш в кармане.

— В одну шеренгу! — раздался голос Скорика, прерывая мысли Шамрая, смотревшего на город.

Пленные послушно вытянулись в один нескончаемо длинный ряд. На правом фланге шеренги стоял чуть ли не двухметровый Колосов. Кто там притулился на левом? Разобрать невозможно. Сумрачные лица, давно не бритые

бороды и драные жалкие лохмотья.

— Смирно! — Скорик шёл вдоль шеренги замерших насторожённых людей. Взглянул на Гиви Джапаридзе, протянув руку, схватил за лохмотья и, вырвав из строя, отбросил метра на два. Джапаридзе не удержался на ногах, упал, потом с трудом поднялся. Глаза от ненависти налились кровью. В горле слышалось глухое хрипение.

А Скорик, не обращая внимания на сержанта, даже не оглянувшись, шёл дальше, зорко вглядываясь в шеренгу. Увидев ещё одного ослабевшего, с трудом державшегося на ногах пленного, он и его вырвал из строя, потом ещё и ещё…

Пять человек, страшных, обросших, измождённых до пугающей худобы, стояли перед замершим в томительном ожидании строем. Солнце клонилось к горизонту, заглянуло в лица измученных людей. И глаза пленных, глубоко запавшие в орбитах, показались стеклянными, неестественно большими.

Как они ещё жили и чем — понять было невозможно. Они стояли плечом к плечу, опираясь друг на друга, — так было легче держаться на ногах.

Блоклейтер прошёлся вдоль строя, резко повернулся и снова прошёлся, пристально всматриваясь в пленных: не пропустил ли кого. Глаза его, как острые жала, впивались в бледные лица с опущенными прозрачными голубыми веками и горько сомкнутыми ртами. Такой взгляд — один только взгляд — мог причинить острую боль.

Нет, никто не пропущен. Павел Скорик повернулся спиной к шеренге. Усмехаясь, взглянул на пленных, которых сам вывел из строя, склонил голову, рассматривая их.

— Нечего сказать, хороши красавцы!.. Коваленко, музыку!

На простой глиняной дудочке-окарине какой-то пленный — Шамрай не мог рассмотреть, кто именно, — старательно и угодливо начал играть весёлую немецкую песенку «Розамунда».

В предвечерней тишине окарина звучала пронзительно громко, омерзительно ввинчиваясь в уши, раздражая и без того натянутые нервы и предвещая беду.

— Ну, что же вы не пляшете? Для кого же мы играем? — громко спросил Скорик этих пятерых узников. — Порядка не знаете?

Пленные стояли неподвижно: им было не до пляски.

— А ну, давай, доходяги! — крикнул Скорик. — Веселей!

Один из пленных покачнулся, попробовав поднять ногу, и чуть было не упал.

— Я его сейчас задушу, собаку, — сквозь стиснутые зубы прохрипел Шамрай.

— Спокойно. У него пистолет. — Стоявший рядом капитан Колосов стиснул кисть Романа.

— Давай! — вновь скомандовал Скорик.

В его руке, со свистом рассекая воздух, взвился ремённый хлыст, и всем почудилось, что это не один, а десять хлыстов полосовали вечернее небо, — так остервенело размахивал Скорик своей плёткой. Удары хлыста ложились на землю возле ботинок пленных, и те, спасая своё ноги, подпрыгивали, изгибались и вновь подпрыгивали, стремясь уклониться от плётки… Со стороны казалось, будто несчастные танцевали какой-то дикий и странный танец.

— Давай, давай! — кричал азартно Скорик.

Он уже её хлестал землю нагайкой, а пленные всё же судорожно, вымученно топтались под весёлый ритм песенки.

И вдруг над лагерем, над вытянувшейся шеренгой, над Терраном и, казалось, над всем миром прозвучал весёлый, захлёбывающийся от восторга смех. Это было так противоестественно и невероятно, что даже Скорик, вздрогнув, на мгновение остановился, не понимая, что случилось.

— Молчать! — крикнул он.

Но смех не утихал.

— Молчать! — заревел блоклейтер, взглядом пронзая шеренгу.