Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
С усилием отогнал мысль о завтрашнем празднике. Право на такое воспоминание надо заслужить.
Почему вдруг в неурочное время зарыдал, застонал рельс? Что случилось в лагере?
Скорик молнией влетел в барак.
— Выходите на апельплац! Живо!
— А что случилось?
— Там увидите, что случилось.
Они вышли на апельплац и сразу всё поняли. На площадке стояли виселицы. Ясно: будут вешать беглецов. Вот тебе и начало праздника.
Всё шло по заведённому здесь немцами трафарету и заняло полчаса, не больше. На крыльце
Завтра виселицы увезут в какой-нибудь другой лагерь, и на апельплаце и следа не останется от этих страшных машин.
Но в памяти их след сотрётся не скоро…
Кто же всё-таки предал? Скорик ходит перед строем сердитый, напряжённый, взгляд растерянный. Может, это его работа? Отчего бы ему тогда так волноваться?
Утром Колосов, как обычно, поднял свою смену до сигнала. Выстроил возле кухни, тихо и торжественно сказал:
— Поздравляю вас с праздником Первого мая, товарищи!
В ответ сдержанный шёпот побежал по рядам. Странно: ведь Колосов — немецкая шкура, подхалим, прислужник. Почему же тогда все отвечают ему так радостно? А может, здесь что-то не так, чего-то не знает о Колосове он, Роман Шамрай?
От тревожных мыслей раскалывалась голова. Единственное от них спасение: через несколько минут он увидит Жаклин. Вот он уже в шахте, слышит её низкий, до боли в сердце знакомый голос.
— А, это ты! С праздником! — приветствовала Шамрая девушка. — Ну как празднуешь Первое мая? Хорошо?
— Хорошо! — впервые за всё время твёрдо ответил Шамрай. И не опустил ресницы, как делал это всегда, а прямо взглянул в глубину синих глаз девушки.
— Смотри ты! — засмеялась Жаклин. — Какой стал храбрый. Вот тебе награда за смелость.
И вместе с аккумулятором подала ему маленький нежный ландыш.
— Спасибо! — сказал Шамрай и сунул цветок себе за ухо. — Вот сейчас у меня настоящий праздник.
Его уже оттёрли от окна, а он, казалось, всё ещё видел перед собой синие, глубокие, чуть улыбающиеся глаза девушки. Всё изменилось на свете. Исчезло мрачное воспоминание о вчерашней виселице на апельплаце. Мучительный вопрос: «Что делать?» — как-то сам отодвинулся на второй план. Душу буйным морским прибоем затопила радость.
Жаклин приготовила для него цветок!
А может, это не только для него? Может, так решила она отметить Первомай и всех оделяет цветами? Ну-ка, посмотрим.
Нет, что-то не видно.
А если и так, что из того? Пусть. У Шамрая есть её цветок. В этом всё дело. Есть! Значит, девушка думала о нём. Вспоминала… Поднёс руку к уху. Цветок на месте, никуда не делся.
Возле входа в клеть, как всегда — Скорик, Колосов, Дюрвиль.
— Смотри-ка, принарядился наш новичок. — Между сухими, серыми губами Скорика сверкнули сахарнобелые
— Что? — холодея, спросил Шамрай.
— Цветок…
— Убью, — сам не узнавая своего голоса, ответил Шамрай. И, видно, лицо его стало таким страшным, что Скорик отпрянул и опустил руку.
А Колосов даже не взглянул. Сделал вид, что ничего не заметил. Дюрвиль спрятал улыбку под тщательно подстриженными усами.
Шамрай прошёл в клеть. Дотронулся рукой до цветка. Вянет вроде тоненький стебелёк: пожалуй, слишком горячим было ухо. До конца смены, конечно, засохнет. От этой мысли неожиданно почувствовал боль горького разочарования. Негде его сберечь, этот нежный, дорогой цветок. Не приспособлена твоя жизнь, Роман Шамрай, для цветов…
— Ну, браточки, поработаем сегодня во славу Первого мая, — громко сказал Колосов, когда они собрались на шахтном дворе.
«На кого, на Гитлера поработаем?» — чуть не выкрикнул Шамрай. Но сдержался. И хорошо сделал, потому что слова Колосова потонули в дружном радостном гомоне. Нет, ни черта он, Шамрай, не понимает, что творится с народом.
И снова началась обычная фантасмагория. Шамрай рубал уголь в лаве, а пленные, что работали рядом, то исчезали, то снова появлялись. Впечатление, что уголь рубают далеко не все, кто спустился в шахту, становилось у Романа всё ощутимее.
Куда они уходят? Что делают?
Но думать об этом сейчас не хотелось. За ухом, под шахтёрским шлемом, лежал у него ландыш Жаклин. Цветочек завянет, высохнет, может даже потеряться в угольной пылюке. Но ничто не исчезает бесследно. Он был и будет всегда. Что бы ни случилось, Роман будет теперь всегда чувствовать за ухом его нежный, слабенький зеленоватый стебелёк.
Во время обеда машинист Робер Коше подошёл к Шамраю. Выражение лица в полутьме не очень-то разглядишь, а голос сдержанный, хрипловатый, без прежней ласковой усмешки.
— Ты вот что, парень, — сказал строго Робер. — О Жаклин и думать забудь. Это моя девушка. Я её люблю.
— А она тебя? — спросил Шамрай и замер, ожидая ответ, почувствовав, что рушится его счастье.
— Мы обязательно рано или поздно поженимся, — продолжал Робер, словно не расслышал вопрос Романа. — И не смей брать цветы от неё.
— А она тебя? — повторил свой вопрос Шамрай, у которого ещё теплилась какая-то надежда.
— Если что замечу, голову тебе проломлю. — Парень даже захлебнулся от ревности.
— Дурак ты, Робер.
— Это почему же, интересно знать? — француз резко повернулся к Шамраю. И Роман увидел его горько стиснутые губы, несчастные, наполненные болью глаза.
— Брось ты! Подумай: я пленный, и видеть могу её только в аккумуляторной. И то всего две минуты. Разве я соперник тебе? — сказал Шамрай и тут же подумал: «А может, всё-таки соперник?»
Робер Коше минуту помолчал. Потом сказал:
— Прости. Я и в самом деле дурак. От любви. Понимаешь, я очень её люблю. Ты не сердишься?